Книжный магазин «Knima»

Альманах Снежный Ком
Новости культуры, новости сайта Редакторы сайта Список авторов на Снежном Литературный форум Правила, законы, условности Опубликовать произведение


Просмотров: 344 Комментариев: 0 Рекомендации : 0   
Оценка: -

опубликовано: 2011-06-14
редактор: Ведаслава


Не улетай | ][ose | Рассказы | Проза |
версия для печати


Не улетай
][ose

НЕ УЛЕТАЙ!
    Цветет сирень, играет музыка,
    Бежит по рельсам праздничный трамвай,
    Летят воздушные шары,
    И чья-то девочка кричит: Не улетай! 
   
    Зоя Ященко

***
    К крыльцу дома у дороги прислонили крышку гроба. Дерево обито розовой тканью. Солнце кощунственно заливает улицу светом и не думает надевать траур, даже из вежливости. Озорной лучик скользит по стеклу окна — норовит пробраться внутрь. В доме задёрнуты шторы, и за ними, должно быть, темно и прохладно, как в колодце. В одной из комнат лежит покойник — женщина. Мне неизвестен возраст и причина смерти, и единственное, что я знаю о ней — то, что крышка её гроба, обитая розовой тканью, прислонена к крыльцу дома на улице, по которой мы идём.
    И ещё знаю, что у кого-то сейчас горе. Но эту, чужую, тоску я не пущу в сердце. Мы оставляем немного места в душе для тоски с чужого плеча. Иначе, где взять сил, чтобы тащить обоз всеобщей скорби на себе? Не пущу, потому что у меня никто не умирал, потому что сам я здоров, и потому, что рядом идёт она, девушка с именем Мария. По всем этим пунктам, волею Господа, моей тоске пока не дозволено приблизиться. И чтоб вы поняли, я счастлив.
    Мы идём по улице. Молча. Хотя есть о чём говорить. Но молчать тоже есть о чём. Быть вдвоём, не произнося слов, смотреть вокруг, друг на друга и не чувствовать неловкости, а лишь спокойствие — есть проявление особой близости, значимей которой может быть только совместная смерть, взявшись за руки.
    Это старая улочка моего маленького городка с большой историей. Самое высокое здание на нашем пути — бывший дом купца с громкой фамилией. Два этажа и маленькие, в ширину плеч, оконца, жмущиеся друг к другу. Мне нравится этот дом искусной работы из мелкого красного кирпича. И построил его полтора, наверно, века назад не архитектор, а, непременно, зодчий. Строение немного напоминает красный дом из романа «Град обречённый», но в отличии от него носит отчётливую печать девятнадцатого века. Я, патологически ностальгирующий обыватель, ощущаю лёгкое чувство тоски по давно минувшему, меня не подождавшему, времени. Другие дома улицы тоже из того, кажущегося сказочным, века. Дальше — церковь и базарная площадь. Будто декорации фильма про бомбистов-народовольцев: со съёмочной площадки убрали объекты, опасные для исторической достоверности кадра. Так и ждёшь, что из-за угла под цоканье копыт холёных лошадей выскочит карета с бархатными занавесочками и генерал-губернатором внутри. Поделился мыслями с Машей. Она оживлённо подрисовывает к моей картине бледного студента в сером длиннополом сюртуке с подозрительным кулёчком в руке, прислонившегося к стене красного дома. Я давно признал в ней родного человека и не удивляюсь единству впечатлений. Любимая, несомненно и навсегда, но кроме этого: родная. У нас даже группа крови одна. Если бы эта девочка не родилась в городе под Москвой, в котором точно никогда не бывал мой отец, тем более мама, то я непременно бы заподозрил в ней сводную сестру. И, конечно, это было бы не так хорошо, потому что сестру полюбить бы не смог.
    Маша любит белый пломбир, гранатовый сок, всё старинное с историей, композитора Бородина, режиссёра Марко Феррери и меня. Не потому, что я старинный, хоть часто попадаю в истории, или сливочный, как мороженное, либо воспевающий женщин, как Феррери, а потому, что я бы умер, если эта девушка любила бы другого или только себя. Ещё она обожает путешествовать, воистину, на это у неё Божий дар. Какой дар, спросите вы, нужен для путешествий: ходи себе и фотографируй всё интересное и не очень в экзотической стране, в которую прилетел по «горящей» путёвке. Но Мария путешествует не по Таиланду или Флоренции, а по улицам города, в котором родилась. Над понятием «семь чудес света» она смеётся. А когда эта девушка смеётся, родинка над её губой поднимается чуть выше и почти скрывается под «смеховой» морщинкой. Мария вполне искренне считает, что, если вести счёт чудес по дороге от дома до остановки трамвая, число их перевалит за сотню. Ей немного обидно, что остальное человечество насчитало лишь семь штук. Я такой же. И Маша ровно так же порой тоскует по давно минувшему, её не подождавшему, времени. Тоскует, но с улыбкой. Я сошёл бы с ума, если она вдруг перестала бы улыбаться, если бы прекрасная «мушка» над машиной губой вдруг не захотела прятаться за морщинкой. Такое возможно лишь в одном случае.
    Мы спускаемся по деревянной лестнице. Уже отсюда можно увидеть прохладный блеск реки. Но до дамбы ещё далековато. На пути у нас, почему-то, совсем не встречаются люди. И если это съёмка, то где режиссёр, а главное, оператор, парящий в воздухе, как ему вздумается, на своём сложном гидравлическом штативе. Солнце выше, но жары не чувствуется. И не видно сколько-нибудь опасных облаков, чтобы ждать ливня. Но не плохо бы разбавить гармонию тёплым дождём, а я, как назло, забыл шаманский бубен дома.
    Мы с Машей, по моим наблюдениям, частенько шагаем в ногу. Вот и теперь: моя правая сандалия перемещается вперёд как раз тогда, когда её правый маленький мокасин легко ступает на асфальт. Психологи говорят, что такая походка — признак согласия в паре. Не знаю, может теперь и не говорят или говорят что-то другое, но я знаю, что нам хорошо вместе. И если бы сам Берн Эрик стал спорить с этим фактом, я бы просто рассмеялся в лицо признанному анатому человеческих душ. Сказать об этом Маше?
    — Откуда ты знаешь, что со мной лучше, чем с кем-то ещё? Даже если сейчас чувствуешь себя комфортнее, чем с прежними твоими барышнями, то и это ничего не доказывает, — так она изображает зануду. Потом смеётся и продолжает, — Саша, я не могу сказать, что умру, если тебя не будет рядом. Потому что у меня не хватает фантазии представить жизнь без тебя. Ты всюду: в воздухе, вон в той лестнице, в том доме — да что там говорить, этот город — ты и есть. Но, Саша, на перроне тоже ты, в аэропорту ты, и, целую неделю после наших встреч в моём доме, Москва пахнет тобой. И во мне тебя тоже предостаточно. Но, как говорят в американских фильмах с плохим переводом, мне всё это чертовски нравится.
    — Мне показалось или ты ответила честно, Маш? — тоже смеюсь. Хотя, задело. Я знаю, так она мстит за тот откровенный разговор. Всё ещё помнит. Я забыл, когда всё благополучно разрешилось. Но о дырах в моей памяти Маше лучше не знать.
    — Да, конечно, милый. Только что на твоих глазах расшифровала для себя и тебя понятие «хорошо вместе».
    — Мне «чертовски понравилось». Пообещай: всегда говори со мной, как с собой.
    — Ответная просьба: никогда не говори с другими, как со мной.
    Держим путь в сторону причала. К нему год от года пришвартовывается один и тот же паром, перевозящий людей и машины по великой реке. Судно уже на месте. Погрузка началась. В детстве я упрямо считал, что «паром» — название ходовой части корабля, без которой тот, конечно, не поплывёт, но в моём понимание паром не мог плавать отдельно. Наверно, потому, что не обладал романтическим видом, присущим, например, непременно белым пароходам с круглыми иллюминаторами на боку. Угловатое низкое речное судно, которое сейчас принимает на себя груз: куриц и коз, людей и машин, — до сих хранит в трюме воздух эпохи строительства сталинских каналов. А пристань, кажется, готова наполниться радостным инициативным шумом и рабочими с транспарантами под мелодию «нам песня строить и жить помогает».
    Я и Мария сегодня хотим попасть с этого берега на тот, потому что там, на песчаной низкой почве, уже пять веков русской истории живёт монастырь. Большой, каменный и женский. Там вообще нет времени, там вечность. Мы потратим на посещение этого места один день наших общих каникул. Маша так решила. А ещё раньше она решила приехать ко мне на целых семь дней. И ночей. Это компенсация за отказ на моё настойчивое предложение приехать навсегда. Мария называет мои домыслы по поводу переезда детскими и фантастичными. Очень обидно. Но что я могу поделать? Мысли и вправду детские.
    Мы стоим у борта, потому что сесть нет никакой возможности. В воде видны мальки рыб, а люди, также стоящие у деревянных перил, бросают в воду кусочки хлеба. От реки идёт прохлада. Маша наблюдает за мальками, чуть опустив голову, я смотрю на неё. Со стороны, должно быть, мы похожи на брата с сестрой, потому что не касаемся друг друга на людях. Такое правило. Но проницательное око сразу поймёт, что к чему. Машины волосы стянуты на затылке розовой бархатной резинкой, но непослушная прядка около уха мешает ей смотреть на рыб. Лоб чуть наморщен, а глаза, как река, в которую они смотрят, — зелёные, глубокие и ничуть не прозрачные. Уж лучше бы они смотрели на небо. Мария не склонна менять настроения, но как только мы взошли на паром, она погрустнела. Должно быть вспомнилось что-то нехорошее связанное с водой. Не замечает моего долгого разглядывания. Машины раздумья — не фантазии о старом доме, машины раздумья — не место для нашего духовного родства. Её мысли не о рыбах, дерущихся за размокший хлеб в воде у борта. О, Господи, я так мало знаю этого человека! Но эта девушка успела стать для меня тем, что предстоит узнать, тем, что уже познал и вкусил, тем, что люблю и, по закону маятника, ненавижу. Маша есть мой мир. Знает ли она об этом? Если сказать — захохочет, и родинка над губой снова скроется в морщинке. Может сказать? Не стоит.
    Паром оставил позади пристань и медленно плывёт. Со стороны, должно быть, наш ковчег с курами и испуганными козами похож на ползущего слизня, оставляющего следы в виде низких волн и радужных разводов пролившейся солярки. Мы же наблюдаем низкие прибрежные поросли лозы, из которых иногда торчат панамы и удилища рыбаков. Ржавое, неблагородное судно, измеряет свой путь не километрами воды, даже не часами и днями, а годами и навигациями. Паром ещё похож на старика, без цели ковыляющего по улице. Для чего им торопиться?
    Солнце в зените. Но купающихся на пляжах по берегам немного. Маша смотрит на меня, а я — на песчаный берег с пёстрыми редкими отдыхающими. Будто не замечаю взгляда на себе. Чувствую её тревогу и дыхание. Мария со вздохом спрашивает:
    — Когда ты исповедовался последний раз?
    — До армии, на пасху. Тогда грехов было не очень много, — пытаюсь шутить я. — А что такое?
    — Я хочу сегодня исповедаться.
    Не спрашиваю об этом. Грех, который не даёт ей покоя... И на всём этом лежит моя густая тень — намекает Мария. Эти вздохи и вопросы об исповеди призваны напомнить и пристыдить. Приближаюсь и обнимаю Машу, она не одёргивает, но сразу осознаю, что глупая рука незаконно лежит на её талии, будто я по ошибке обнял чужую женщину и жду, когда щёку обожжёт пощёчина, или удар подоспевшего кавалера проломит мой нос. Чувствую себя глупцом и подростком, решившим загладить вину нелепым объятием. Ладно ещё целоваться не полез. Мой жест говорил только одно: «Ну ладно, чего ты дуешься, ведь всё, о чём мы тогда говорили, сущая ерунда». А для неё нет темы серьёзней. Снова сделал ей больно. И потому немедленно убираю руку, будто её там и не было. Но опять поздно, опять здравая мысль приходит после быстроногой глупой.
    Эти скверные мысли куда более мои, нежели те, вечно отстающие «высоконравственные» идеи. Ведь я знал, что Мария не поверит фальши и малодушию, что она чувствует подлость поверхностью сердца. Знал, но тянул свою руку к её талии. Знал, что огорчу её, но мямлил тогда, дрожа от нерешительности: «Сейчас не время, не до детей сейчас, милая».
    Паром разворачивает наш борт к солнцу, и там, на горизонте, вырисовывается тонкая полоска стен монастыря. Над кремлём сверкают, словно начищенные, купола внутренних храмов. Рядом с монастырём длинный песчаный берег с чёрными точками коров, чуть выше первые дома деревни. Паром-старичок закашлял, поперхнулся и пошёл быстрее, будто заторопился куда-то.
    Я приехал тогда в Москву спустя месяц, как Маша гостила у меня. Мы чередовали наши «набеги». Так мы, шутя, прозвали те междугородние поездки. Это и правда были набеги, только роль награбленного и увезённого играли ощущения и чувства. Я всегда стремился забрать с собой как можно больший ясак сумасшедших воспоминаний. Мария не отставала. Как мы были безумны?! Нам казалось, необходимо насладится, впитать кожей друг друга перед тем, как рухнет мир. Он и вправду рушился каждый раз после того, как поезд, трогаясь, пыхтел и развозил, спокойно постукивая, наши неспокойные души по домам, как наигравшихся детей.
    Та весна в Москве была неспокойная. Однажды утром взорвали поезд в метро. Оттого столица стала особенно суетливой. В воздухе пахло тротилом и страхом. Ещё сумасшествием. Репортёры бесновались, как ведьмы на шабаше. Город окрасился в цвет милицейской формы, но оттого в безопасности себя никто не чувствовал, хотя было ясно, что звери после такой удачи исчезнут надолго. Вот тогда я приехал к Марии. Терпеть не могу этот город и предпочёл бы, чтобы она приехала ко мне, но тогда была не её очередь. В маленькой съёмной квартире на Чистых прудах время летело преступно быстро. Однажды я опоздал на поезд на сутки. Время ускоряет свой ход, когда чувствует, что цена на него возрастает. Секунды, подобно экономическим котировкам, подчинены законам рынка.
    В окне виднелся чисторпудный парк. Я заварил нам чай, она приняла обеими руками чашку и сказала:
    — Я беременна.
    Я справился и не пролил чай. Отпил, обжёгся и посмотрел на Машу. Видимо, в моих глазах она хотела увидеть что-то другое. Мария встала у окна и поставила чашку на подоконник. На улице быстро темнело. Когда разливал чай, было совсем светло. Теперь мы молчали в темноте, потому что свет не включали. Я не мог ничего сказать ей, нужная фраза не попадала на язык. Напрасно пытался собраться — она ничего уже не ждала. Всё было бы не так плохо, если бы, отвергнув в голове все более-менее разумные варианты ответа, я не начал вдруг:
    — Что, ничего нельзя сделать?
    Она молчала.
    — Есть же таблетки, — продолжал безумно бормотать я. — Почему ты раньше...
    Говорил и не мог остановиться. Ходил по комнате с чашкой холодной чайной воды и мямлил, сам не зная что. Отчаяние овладело мной, сковало волю и здравый смысл. В голове промелькнул видеоряд из кадров моего «несчастливого» отцовства. Стало страшно. Я боялся ответственности, равной которой нет на земле: ответственность за своего сына (почему-то, был уверен, что там формируется мальчик) и жену. Житейские трудности, которые я связывал с рождением ребёнка, свалились на плечи рухнувшим потолком, осыпав всего трухой штукатурки. Я паниковал и был противен себе уже тогда. Но продолжал падать вниз. Потом слова закончились, тогда немного опомнился и отыскал Марию во тьме комнаты. Она также сидела на кровати у окна. Я приблизился к ней, к лицу, и почувствовал влагу на щеках. Слёзы текли двумя струйками до подбородка, а потом капали на кофту, оставляя тёмные пятна. Глаза привыкли к темноте, я видел эти пятна и держал Марию за руки. Она не сопротивлялась, но я понял, что для неё мои прикосновения говорили одно: «Сделай же что-нибудь, ты одна можешь что-нибудь сделать». Она смотрела в окно, где ничего уже невозможно было увидеть. Мария не всхлипывала, не ревела, просто из глаз её непрерывно текли слёзы.
    — Давай спать, — произнесла она тихо, — а то опять пропустишь поезд.
    Тогда я первый и последний раз увидел, как она плачет.
    Паром причалил, выгружают беспокойно клохчущих кур в каких-то сетках, на берег сходят козы, матерящиеся водители стараются ловчее выехать на помост и подбадривают себя словом. Помогаю Маше сойти на берег, но её ладошка не задерживается в моей руке: выскальзывает будто случайно. Мы идём в монастырь, где Марии придётся надеть на джинсы юбку, чтобы попасть в храм. Проходим через ворота. Внутри около колоколен и церквей полно ухоженных цветников и беседок с сферической крышей. Остаюсь тут, Маша не возражает и идёт вместе с группой разновозрастных женщин «стоять службу». Ей предстоит держать исповедь.
    Я уехал из Москвы наутро после разговора. Мария не провожала меня, как обычно, и тогда показалось, что больше мы не увидимся. Эта мысль здорово обожгла. Дома долго не мог прийти в себя, был рассеян и не собран. Потерял ключи от квартиры. Через два дня Мария позвонила — и всё стало как прежде. Какие-то там «первичные тесты» оказались неверными. Снова не было никого роднее, чем Маша. А теперь старенький священник, может быть, уже слушает её исповедь. Неужели это был аборт?
     — Тут захоронены мощи святого, — кто-то подошёл ко мне. Поднимаю голову и вижу молоденькую монашку. Красивая девушка с бледным лицом. Что заставляет таких идти в монастырь?
    — Я не знал.
    — Я вижу вам плохо. Приложите руку к камню и помолитесь.
    Нет ничего слаще жалости к себе. Даже сейчас, когда моя девушка отмаливает великий грех, на который она пошла из-за меня, сижу и жалею только себя. Потому что «это произошло именно со мной, а не с кем нибудь ещё». От таких мыслей преступно сложно перейти к мыслям о Марии. Она однажды назвала меня эгоистом, я обиделся. Обиделся бы и сейчас.
    — Спасибо, — говорю. — Тут у вас так хорошо, будто в безвременье.
    — Это монастырь, — монахиня тихо уходит. Как же она попала сюда, как люди решаются уйти от времени прочь? Где-то у беседки, должно быть, в кроне этой маленькой рябины, неуствнно щебечет какая-то пичуга. Мне хочется скорее уйти отсюда.
    Служба шла очень долго. Мария вышла из храма не весёлой — нет, но жизни во взгляде было побольше. Мы вернулись на другой берег на том же пароме-старичке. Возможно, с теми же курами и козами. Маша побыла у меня ещё несколько дней. И ночей. И чтоб вы поняли, мы были счастливы.
    Помню, как душным днём мы стояли в аэропорту и ждали посадки. Немногословное было прощание. Мария крепко обняла меня. На ней было лёгкое, как шелуха лука, летнее платьице.
     — Теперь буду пахнуть тобой, — сказала она тихо, будто мы разговаривали лёжа в постели. Но я услышал. — Этим летом мне обязательно нужно навестить бабушку, не видела её пять лет. Поедешь со мной?
    — Конечно. Только обязательно на поезде, чтобы увидеть пол-страны.
    — Конечно на поезде, не на самолёте же.
    Прозвучало объявление, и Маша долго смотрела на меня, а потом поцеловала, как мама. Терпеть не могу прощания: всегда слишком долго прихожу в себя после. То прощание не даёт мне жить нормально по сей день. Мария отпустила мою руку и зашагала к трапу. Обернувшись, улыбнулась. Я последний раз наблюдал магическое путешествие родинки над губой. Помню, как прошептал: «не улетай», хотел, чтобы она прочла по губам.
    Она исчезла. Не звонила, сменила номер. Я метался, как раненый зверь. Прилетел в раскалённую Москву. На Чистые пруды. Стучался в квартиру, где когда-то время летело преступно быстро. Сначала никто не открывал, я проторчал там весь день, исходил вдоль и поперёк чистопрудный парк. Вечером дверь открыла полная дамочка и сказала то, о чём я не решался догадаться: «девушка съехала». Вот и всё. «Как всё просто», — опять жалел себя я.
    Помню хорошо, как вошёл в свою квартиру и стал осматривать справа налево. Пустота, будто меня ограбили, хотя все вещи стояли на прежних местах. Стены помнили её голос-шёпот, кровать, знал точно, хранила запах её тела. Даже не заходил — захлопнул дверь и выбежал на улицу, будто там ждала меня она. Город был пуст, хотя, как обычно, шумел и дрожал на раскалённом водухе. Я бродил, казалось, без цели, а когда опомнился, то понял, что стою на набережной, где неделю назад фотографировал Марию. В этом городе стёкла, зеркала, витрины магазинов, в которые рассеянно смотрелся, отражали нас обоих.
    Поехал, нет — сбежал, в маленький город с большой историей. В нём на старинных улочках, на красном доме девятнадцатого века, — всюду лежал след её маленькой ножки. Тогда часто хотелось рыдать, стучаться головой в стену, кричать в несправедливые небеса. Я не сдерживался. Жалость к себе, несчастному, брошенному, но такому хорошему, захватила душу целиком.
    С тех пор прошло много времени. Если мерить годами — двадцать. Если мерить жизнями — сотни. Работал, даже изловчился преуспеть. Женился, дети. Помню, как родился сын, первенец. Радовался, как школьник, и одновременно пытался соответствовать серьёзному статуса отца. Помню также, что мой сын мог родиться раньше. Но те события покрылись сахарным налётом воспоминаний — всё, что ни вспомнишь, сладко. Враньё. Ведь горше того, что случилось тем далёким летом, не мог вообразить. Но пусть останется эта подлая сладость памяти. Иначе, где взять сил, чтобы до самой смерти волочить за собой обоз этой скорби?

 




комментарии | средняя оценка: -


новости | редакторы | авторы | форум | кино | добавить текст | правила | реклама | RSS

26.03.2024
Итальянского певца Pupo не пустят на фестиваль Бельгии из-за концерта в РФ
На сцене Государственного Кремлевского дворца 15 марта состоялся концерт «Большой бенефис Pupo. В кругу друзей» с участием известных российских артистов.
26.03.2024
Русский Прут. Красную армию не остановил даже «майор Половодье»
Гитлеровские войска от русских прикрывали не только грязь и бездорожье, но и шесть (!) рек — Горный Тикеч, Южный Буг, Днестр, Реут, Прут, Сирет. В течение месяца эти реки были одна за другой форсированы частями 2-го Украинского фронта.
25.03.2024
Кастинг на фильм про Жириновского возобновят из-за ареста Кологривого
Андрей Ковалев уточнил, что съемки фильма затормозились и скоро будет объявлен новый кастинг.