Книжный магазин «Knima»

Альманах Снежный Ком
Новости культуры, новости сайта Редакторы сайта Список авторов на Снежном Литературный форум Правила, законы, условности Опубликовать произведение


Просмотров: 2298 Комментариев: 0 Рекомендации : 1   
Оценка: 6.00

опубликовано: 2009-04-27
редактор: Ведаслава


"Белый город" (За последней строкой) | Марго Па | Фантастика | Проза |
версия для печати


комментарии автора

"Белый город" (За последней строкой)
Марго Па

ЧАСТЬ 2. ЗА ПОСЛЕДНЕЙ СТРОКОЙ
   
   
    — Подождите уходить: у нас еще достаточно времени. Лучше закажите себе чашечку кофе или рюмку коньяку. И перестаньте так нервничать! Задержка рейса, это всего лишь задержка, а не отмена. В аэропорту еще никто не оставался. Так или иначе, мы все улетим.
    А Вам не кажется, что наша жизнь вообще напоминает аэропорт, где объявили задержку рейса? И ожидание впереди — без цели и смысла. Жизнь — это ветер, который не удержать. Часы, которые нужно пережить. Их не хватит на то, чтобы совершить что-то большое или покинуть аэропорт, но и тянутся они слишком медленно, ведь все, что нам остается — ждать. Единственное, что может произойти — случайная встреча. Конечно, она ничего не изменит, но поможет пережить, переждать и дождаться… Рейса в Белый город.
    Да, я знаю, Белый город — всего лишь легенда, собирательный образ мира, сотканный нашей мечтой, места, где мы можем просто быть собой и любить себя и всех вокруг именно за право не лгать, не притворяться кем-то другим и не прикладывать усилия, чтобы казаться лучше. Белый город — это свобода, счастье жить без сожалений.
   
   
    ****
   
   
    Полина, не отрываясь, смотрела на пролетающие за окнами автобуса густо-зеленые деревья в солнечных каплях радости, на голубые холмы на горизонте, за которыми должен, наконец, показаться Белый город. И ветер всю дорогу гладил ее волосы прохладной рукой, успокаивая и заставляя дрожь губ прятать в улыбку предвкушения. Если бы можно было изловить это легкое ликующее ощущение и запереть в слове, то получилась бы самая прекрасная история из всех, когда-либо написанных ею. Но слово — бесцветно, оно не дрожит в солнечных каплях радости, не пахнет густой зеленью деревьев. Нет ничего в жизни сложнее, чем найти нужные слова в нужное время.
    «Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же время: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время действительно стоит на месте или его нет, не существует», — скажет он ей при первой встрече. Кто он? И почему стоит время? Впрочем, не важно. Сейчас важно подобрать слова, запечатлеть летящую навстречу мечту и предзакатный туман, напитавший траву и деревья своим молоком.
    Автобус тем временем упорно карабкался вверх за облака по винтовой горной дороге, и солнце еще долго бежало за ними пока не упало за гору, окончательно выбившись из сил. В жизни так бывает, что даже солнце падает от усталости.
    Однажды утром Полина вскрыла странный конверт: «Вы приглашены на конкурс писателей всех времен и народов в Белый Город. В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом».
    Каким бы ни был конец ее историй, их никогда не печатали. Да и сочинять истории со счастливым концом неинтересно, и главное — их никто не читал. И все-таки Белый Город стал для Полины последним пристанищем, соломинкой и надеждой, последней попыткой, последней строкой. Она больше не могла писать в ящик стола, еще немного и он превратился бы в кладбище для ее героев. Они укоризненно смотрели бы на нее с могильных плит и просили выпустить подышать свежим воздухом. Четыре ящика письменного стола, четыре истории, четыре общие могилы. Как ей нестерпимо жаль их, они умели улыбаться! Но Полина создала их уже обреченными на темноту и гниение внутри стола.
    Не бывает хороших писателей и плохих, бывают лишь близкие и непонятные, то есть — чужие. Каждый читатель в уме или втайне (дневник, салфетки, блокнот, блоги в Интернет, листки в стол…) пишет свою книгу. Не пишет лишь тот, кто вообще не читает книг, ибо игра словами в чужие миры затягивает. Беда в том, что всякий писатель — графоман (от «мания», влюбленность в графу, слово), но далеко не каждый графоман — писатель. Первый пишет, потому что слова нужны ему, как воздух, второй пишет те слова, что наполняют воздухом легкие сотням и даже миллионам людей. Когда-то все писатели были обычными людьми со своей, наполненной печалями и радостями, жизнью. Но им этого не хватало. Они начали сочинять. Проживать тысячи чужих жизней, навсегда утратив свою — уникальную, единственную, неповторимую, несбывшуюся, непрожитую...
    Полина просыпалась по утрам только затем, чтобы тайком, отвернув монитор компьютера к стенке, набрать несколько слов с клавиатуры и исчезнуть за пеленой предзакатного тумана. Но она не знала, захочет ли кто-то еще последовать за ней. И Полина молчала. Вставала по будильнику в восемь утра и ехала на работу, смысл которой был ей не очень понятен, но, подражая всем остальным, она старательно делала вид, что живет. Ведь никто и никогда не поверит в другую жизнь и другую Вселенную, если монитор твоего компьютера смотрит в стену. Хотя иногда некоторые вдруг замечали тайну, поселившуюся в уголках ее губ, но все же это было только ощущением, предчувствием, но никак не доказательством вины. Неожиданно для себя она вдруг обнаружила, что писать самой — гораздо большее удовольствие, нежели читать то, что уже прожито кем-то другим и чужим до нее. Творческий бунт лучше молчаливого соглашательства с великими. И Полина, не смея признаться в этом преступлении даже себе, продолжала притворяться нормальной изо дня в день. Пока не придумала Белый город — место, где могла видеть тех, кого сочинила. Пока не получила по почте странную посылку с билетом на самолет, пока не написала заявление об увольнении. Пока не вошла в Белый город, и ворота плотно не закрылись за ее спиной.
    Она с удивлением смотрела на белые от снега вершины гор; белые облака, спящие на них; на улицы, вымощенные белым камнем; стены домов, побелевшие от солнца, дождя и ветра... Даже деревья, и те были белыми. Точнее, зелеными, конечно, как и все деревья, но внутренняя сторона листьев — серебристая, и на ветру они словно все время вывернуты наизнанку. Причем, ветер всегда дул с юга, а деревья так и оставались белыми. Днями она бродила по опустевшим улицам: тишина и ни души вокруг.
    «Не сезон», — повторял портье отеля, где она остановилась.
    Дворца администрации конкурса не нашлось на местной карте, хотя адрес на конверте написан очень разборчиво, а люди, ехавшие с ней вместе в автобусе, исчезли, не попрощавшись, пропали без вести, словно их и не было никогда.
    Все казалось странным и неестественным: часы, которые она купила на местном рынке, упорно показывали три часа после полудня; море видно с гор, но по какой дороге можно спуститься к нему, не знал даже портье ее отеля — самого дорогого в этом захолустье; днями в городе бывало так тихо, что слышалось, как плавится на белом слепом солнце известка.
    А может, действительно лучше несколько бездарных, но вкусно пахнущих свежей типографской краской историй со счастливым концом, чем даже самая гениальная с открытым финалом, но только в голове?
    Зачем она здесь?
    «Все оплачено, вам не о чем беспокоиться», — уверенно отвечал портье.
   
   
    ****
   
   
    Тот день весна одарила томно влюбленной улыбкой. Улыбались солнечные улицы, шаловливо разбегаясь друг от друга в разные стороны, улыбались солнечные собаки во сне, сладко зажмурившись и растянувшись на тротуарах. Полина ненадолго присела на скамейку в больничном парке — прямо в благоухающий куст сирени. Как же ей не хотелось идти туда! Ее подруга ждала ребенка и лежала на сохранении в больнице.
    — Ты даже представить себе не можешь, какая это тоска лежать целый день в постели, когда ты здоров и даже не виноват ни в чем! — пожаловалась подруга, когда Полина тихонько закрыла за собой дверь в палату и подошла к ней. — Я уже не уверена, что вообще хочу этого ребенка. Врачи говорят, что вставать мне нельзя до самых родов. И, значит, все лето я проведу в больнице! — и она, заморгав покрасневшими от слез глазами, отвернулась к окну.
    Полина с грустью проследила за ее взглядом. Кровать подруги стояла у самого окна с видом на больничный, заросший зеленью двор. Казалось, что она вот-вот оторвется от пола и взлетит вместе с хозяйкой в звенящий птичьими голосами и пропитанный терпкими весенними ароматами воздух.
    — Может, тебе что-нибудь принести почитать? — спросила ее Полина. — У меня полно книг, тебе не то что на лето, на целый год хватит. За чтением время пролетит быстрее.
    — Да, было бы здорово! — согласилась подруга.
    Вернувшись домой, Полина начала выбирать для нее книги. Нужно что-то жизнеутверждающее и такое, чтобы не оторваться от первой до последней строчки. Владимир Набоков «Камера обскура». Когда-то ее чуть не уволили за прогулы: кресло для слов и строка за строкой, страница за страницей, день за днем… Какая уж тут могла быть работа? Но главный герой ослеп после автокатастрофы, а потом еще возлюбленная его застрелила. Явно не подходит женщине, прикованной к постели. Эрнест Хемингуэй «Острова в океане» — детская мечта Полины (жить бы на острове и смотреть, как солнце падает в море!), но море забирает сына у Томаса Хадсона. Значит, не для беременных. Она в растерянности бродила вдоль книжных полок, читая названия: «Преступление и наказание» Достоевского, «Посторонний» Камю и «Стена» Сартра — о приговоренных к смертной казни, «Смерть в Венеции» Томаса Манна, «Тени в Раю» Ремарка, «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Приглашение на казнь» Набокова, «Плаха» Чингиза Айтматова… Да уж, жизнеутверждающе, нечего сказать. Полина впервые поняла, что герои книг, которых она так сильно любила, с кем выросла вместе, — все они хранили отпечаток смерти. И сейчас с полок на нее смотрели не книги, а побелевшие мертвецы. Казалось, даже в комнате стало вдруг холодно и зябко. «Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь», — Борис Пастернак, монолог Юрия Живаго. Есть книги, которые человек способен прочесть лишь однажды, но запомнить на всю жизнь. Шрам, вырезанный в памяти. Вечная боль в сердце. Перечитывать такие книги — не хватит душевных сил. Но и отдать кому-то, даже на время, ты их не сможешь, всегда проще купить в подарок еще одну, чем пожертвовать своей, выстраданной.
    Может, в этом и есть отличие великой литературы? Наверно, писатель должен страдать, ибо счастье — бесплодно. И, сочиняя чужие страдания, заставлять страдать своих близких ради достоверности истории, ради того, чтобы писалось «по-живому». Не умер, не горевал — не полюбят, ибо «все счастливые семьи счастливы одинаково» — не выйдет романа, лишь детская сказка из разряда «жили они счастливо и умерли в один день». Может быть, поэтому «В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом»? Слишком сложно обойтись без жертвоприношений?
    «Кстати, насчет «умерли в один день»: нужно пойти к метро и купить с лотка ей связку розовых любовных романов. Скукотища, конечно, но зато жизнеутверждающая», — решила Полина. Еще в нежном возрасте школьницы она прочла две замечательные книги «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу и «Унесённые ветром» Маргарет Митчелл. С тех пор она уверенно считала, что это и есть эталон женских любовных романов, и все они прекрасны. Уверенность поколебал студенческий сексуальный опыт. Они с приятелем отмечали конец сессии красным вином. Родители были на даче, экзамены сданы…
    Он сказал тогда: «Мы сделаем это в спальне моих родителей, и тогда ты будешь знать, как сильно я люблю тебя». Розовый шелк простыни, розовые полки с любовными романами его мамы. Огромное зеркало.
    «Ты знаешь, по-моему, это мерзко. Зеркало сохранит наши отражения, и твои родители почувствуют и узнают, что мы осквернили их супружеское ложе», — замялась Полина.
    «Да, ладно! Ты бы знала, что читает моя мама!», — воскликнул он, подбежав к книжной полке и выхватив одну из книг. «Ее огромные груди расцвели в его руке, словно бутоны роз. Он почувствовал, что готов, и вставил налившийся соком ствол в ее нежное лоно…», — прочел он Полине.
    «Что он там вставил?» — давясь от смеха, спросила она.
    Да-а … «Поющие» — просто шедевр, а Колин — гений, по сравнению с этим! Не стоит заставлять людей заниматься любовью в книге, они и так это все время делают, это все равно, что описывать поход в туалет или чистку зубов. Зато все розовые книжки обречены на хэппи-енд. И чем счастливее, тем глупее.
    Есть еще, правда, писатели, которые учат людей мечтать, Паоло Коэльо или Умберто Эко, например. Но столь изысканные заморские имена ее беременная подруга даже не сможет произнести вслух. Такие книги читают летом в тридцатиградусную жару, плотно закрыв шторы, чтобы не проник ни один луч солнца, поставив посреди комнаты таз со льдом, включив в розетку электрический камин и представляя, что за окнами идет дождь или снег. Спасительный холод и полумрак, искусственно созданные мечтой… Впрочем, читать можно еще и зимой или осенью, но только без фарфорового фонтанчика с цветами и летними фантазиями вам не обойтись. Слишком сложно.
    «Спрошу лучше у мамы, который по счету бестселлер Дарьи Донцовой купить», — подумала Полина, брезгливо взглянув на розовую свалку в лотке у метро и сожалея о Коэльо.
    «Если вы не уверены, что напишете бестселлер, то писать вообще незачем! — убеждают молодых авторов на мастер-классах по литературному ремеслу. — А настоящий бестселлер должен быть понятен и профессору, и домохозяйке!»
    Интересно, а хоть кто-нибудь видел профессора, читающего бестселлер? Если бы профессор не стремился постичь непонятное, верил рекламе и критикам, чьи имена ничего бы ему не сказали, предпочитал то, что предпочитает большинство, не выбирал бы сам, что именно ему читать, а что нет, то, вероятно, профессором бы он не стал никогда.
    «Ты читаешь книжки для домохозяек», — ссорилась Полина со своей мамой.
    «Я читаю книжки для нормальных людей. У нормальных людей — нормальная жизнь. Это только в двадцать пять лет можно получать наслаждение от описания смертной казни или страданий неразделенной любви. А когда тебе под сорок или пятьдесят, муж болеет или пьет, дети плохо учатся, то хочется просто отвлечься от своих проблем и погрузиться в чужую счастливую жизнь, хочется простых слов и понятных поступков», — спокойно объясняла ей мама.
    — Вот, принесла тебе книжки Дарьи Донцовой, мама говорит, они делают ее счастливее, — горько улыбнувшись подруге, начала выкладывать содержимое пакета на прикроватный столик Полина.
    — Ой! Спасибо! Она мне так нравится! — ответила та.
    — Послушай, но это же детективы, в них, что, люди не умирают? — спросила ее Полина.
    — Да, иногда… Но как-то легко, как-то по-другому.
    И если в двадцатом веке бестселлерами считались книги Хемингуэя и Ремарка, а сейчас — легкая детективная беллетристика или того хуже — книжки в розовом переплете, то одно из двух: либо процент домохозяек в наши дни выше, либо все профессора — несчастны и потому предпочитают попроще и посчастливее. По-мнению ученых, скорость жизни в двадцать первом веке, по сравнению с минувшим двадцатым, увеличилась в шесть раз, и, ускоряясь, жизнь стремится к упрощению, стирает острые углы, приобретая все более обтекаемые формы. Мельчает жизнь — измельчается искусство.
    Умнее всех поступили писатели-фантасты, они уже давно плюнули на все и улетели на Марс, переселились в Волшебную страну эльфов и зубастых друд, да куда угодно — лишь бы подальше отсюда.
    — Еще одно забыла, — скажет Полинина мама. — В двадцать первом веке читают все: и домохозяйки, и даже малограмотные рабочие-гастарбайтеры, а сто лет назад вопрос грамотности был еще не решен окончательно. То есть сейчас читать людей научили, а вот понимать прочитанное… В общем, профессора растворились в народной массе, и их голоса уже никто не услышит.
    Мимо проковыляла сгорбившаяся под тяжестью сумок женщина без лица и без возраста. Какое ей дело до «затухающей искорки человеческой жизни, гонимой ветром»? Хорошо, если она вообще не думает, что Ремарк — это марка стиральной машины, а помнит хоть что-то из школьной программы. У нее своя война — между плитой и огородом — повседневная, незаметная, нескончаемая, без побед и поражений.
    Кто нас сделал такими? Если знаете его — передайте: пусть придумает лекарство от скуки и преждевременной старости душ.
    Полина долго смотрела ей вслед: походка женщины была права, как и Борхес с его утверждением, что «в мире существуют лишь четыре сюжета: о штурме города, о поиске, о возвращении и о самоубийстве Бога». Все остальное — лишь интерпретации, талантливые или не очень. Гениальность в искусстве — есть право первого. Это напоминает университетский семинар, когда преподаватель задает всем один и тот же вопрос, а студенты по очереди на него отвечают. Легче всего первому — самым простым и понятным отделается и получит свой плюсик. А двадцать первый сидит, молчит, потупившись, и мучительно пытается вспомнить, что еще можно добавить ко всему вышесказанному, не повторившись.
    «Ну что, Двадцать первый? Молчишь? Вот плюсик я тебе и не поставлю!» — глумится преподаватель, он-то знает, что тема давно исчерпана. Этот преподаватель — вечность, а студент за номером Двадцать один — наш век. А первый и последний оригинальный роман — Библия. Хотя, нет, не первый. Да простят меня верующие, но Библия (Коран, Тора, Трипитака…) стащили истории непорочного зачатия (созвездие девы), двенадцать учеников-апостолов (12 месяцев), гибели спасителя (солнца) на кресте (созвездие креста), воскрешения (равноденствие) из «Египетской книги мертвых» . И что теперь вы хотите от постмодернизма? У каждого из нас всегда есть цитата великих, подтверждающая наши заблуждения, как у шулера джокер в рукаве. Мы обречены на повторения, а умение цитировать — наше кредо. Весь мир стоит на плагиате. Чтобы открыть что-то новое, общество должно в корне измениться и изменить своим идеалам. Только переосмысление идеалов породит новые идеи и новое восприятие реальности.
    Нас слишком много на Земле, говорят, к 2050 году нас будет уже двадцать миллиардов против сегодняшних семи и полутора идеальных для планеты. Раньше Лев Толстой один бродил по полю среди неграмотных крестьян. Сейчас нас «умных» миллионы против ветра информационных технологий, распространяющего идеи и мысли от человека к человеку быстрее, чем они успевают рождаться в чьей-либо голове. Как-то Андрей Кончаловский вспоминал, что в шестидесятые они смотрели по фильму в месяц и потом еще столько же спорили о нем, а сейчас уже изобретают диск, который способен вместить десять тысяч фильмов. Вот только кто их успеет посмотреть, хватит ли терпения, не станут ли эти фильмы бессмысленным повторением — бледной, затертой копией друг друга?
    И все же… Не бывает двух одинаковых историй любви на свете. Любовь — это маленькое чудо, которое никогда не повторяется. Значит, искусство все-таки заключается в интерпретации идеи, а не в ней самой. Идеи у всех одни и те же, истина — всегда банальна, только произнести ее можно по-разному. В общем, «Триумфальная арка» никому не дает спать спокойно.
    «Я — Триумфальная арка, — написала одна девочка в своем ЖЖ. — Такая же значимая, великая, гордая… и закричать о себе, чтоб знали, да не хватает голоса».
    На обратном пути из больницы Полина зашла в книжный магазин и бесцельно бродила среди огромных полок, тщетно пытаясь найти ответы. Но вопросы ее уже устарели настолько, что перестали существовать — истлели.
    — Я ищу «Триумфальную арку» Ремарка, — робко прозвучал голос за спиной. Полина оглянулась. Голос принадлежал хрупкой некрасивой (красивая отправилась к полке самоучителей на тему «Как выйти замуж за миллионера») девочке в огромных очках, делающих ее чем-то похожей на стрекозу. И Полине вдруг захотелось и представилось, что девочка тоже читала тот блог в ЖЖ — настоящий живой глас среди бездушных рейтингов.
    «Странно, — отозвалась продавщица. — Еще вчера был целый стеллаж «Триумфальных арок», а сегодня — ни одной не осталось. Раскупили, наверно. Приходите в другой раз».
    Триумфальный и вечный Ремарк! Вот кто на самом деле занимает первые строчки хит-парада бестселлеров, только никто не напишет об этом. Им же важно, чтоб мы судили не мертвых, а живых, и платили, кстати, тоже живым, мертвым ведь деньги уже не нужны.
    Искусные ловцы слов прошлого столетия! Вы в небо с собой унесли мастерство плести вечные сети человеческих эмоций. Нам не достает вашей ловкости и чистоты. У нас нет времени остановиться и взглянуть за облака. Кстати, о времени: философ Альбер Камю писал роман «Чума» десять лет! А сколько времени мы тратим на прочтение? А сколько тратят современные авторы на написание романа? Правильно, нам некогда. Мы не видели ни войн, ни революций, мы не умеем ни страдать, ни сострадать. Мы ускоряемся, мы разучились отделять важное от незначительного, простое от сложного, великое от ничтожного, и потому идем по пути упрощения, втиснувшись в обтекаемые формы и жанры, нормы и правила. Мы соревнуемся друг с другом в тиражах, которые раскупают люди без лица и без возраста. Нам не нужна вечность, ведь вечность — без нулей, она не измеряется деньгами. Живущие в больших домах, мы становимся ниже ростом. Забег карликов на короткую дистанцию! Так легче, главное не оглядываться.
    «Моя любовь осталась в двадцатом веке», — поет Земфира в наушниках. Да, осталась, ибо вне жанра. Неформат — это такое модное слово, означающее: «Нет тебе места ни здесь, ни там — нигде, и не ищи даже».
   
   
    ****
   
   
    Каждый новый день Полина обводила в календаре в своем ежедневнике, но в нем сохранился лишь один кружок — день ее приезда в Белый город. Сколько времени она уже здесь?
    — Три часа после полудня! — объявил портье. — Обед ждет вас в столовой!
    Время стоит на месте. И лишь ветер треплет белоснежные шторы, а на выбеленной скатерти дымятся все тот же суп и все тот же бифштекс.
    — Вы совсем ничего не съели, вам не нравится наша кухня? — удивленно спрашивает портье Полину, забирая нетронутые блюда.
    — Нет, все вкусно, но нельзя же каждый день есть одно и то же! И еще: почему в отеле только мы с вами, и почему город совсем пустой?
    — Нет, вы неправы. Отель полон постояльцев, а в городе полно народу, это вы их не видите.
    — То есть?
    — Во всем виновата акклиматизация.
    — Акклиматизация?
    — Да. Расскажите мне, как вы сочиняете ваши истории.
    — Это похоже на запись снов. Сон был живым и красочным, но стоит открыть глаза, как он бледнеет и начинает ускользать, и, еще не проснувшись окончательно, тянешься к блокноту — схватить, поймать, удержать неуловимое, пока не ушло, не растворилось в ярком утреннем свете. Я пытаюсь раскодировать образ, подобрать имя картинке. Бывают разные облака: у тех, что похожи на больших белых животных, видны четкие очертания, а некоторых словно и не существует вовсе. Тонкая пленка и духота. Вот, как сегодня. Люди говорят «марево», операторы и фотографы используют термин «солнце в молоке», а я… начинаю задыхаться. Удушье и головная боль. Облегчение приходит с первыми каплями дождя, дождь приносит слова — стремительные, быстрые. Я чувствую себя пианистом, руки которого замерли над клавишами, еще секунда и он извлечет мелодию, а ко мне придет слово. Удушье — это и есть предчувствие слова. И сон возвращается. Сначала он неясный, и я лишь улавливаю его легкое дуновение, записываю все, что приходит в голову. Затем вновь и вновь перечитываю написанное, и постепенно сон обретает черты, оживают картинки, герои начинают улыбаться, говорить, бороться, спорить, искать свою судьбу и дорогу. А я следую за ними. Так рождается история. Сон наяву. Все приходит как бы извне. Это ОЧЕНЬ СТРАННОЕ чувство…
     — Ну, что ж, попробуйте раскодировать карту, как сон или образ, и тогда на улицах Белого города появятся люди. Вы их не видите, потому что пытаетесь думать о городе, как о реально существующем, и о том, что вы сами живете, но это не так. Подключите фантазию. Разберитесь в своих мыслях и чувствах. Поверьте себе. И ваши мысли материализуются. Может, и в море искупаться еще успеете до наступления холодов. И ничего не бойтесь! Шероховатость строки западает в душу. Все, что не странно, забывается быстрее, чем книгу закрывают на последней странице.
   
   
    ****
   
   
    Пляж. Бесконечно длинный белый пляж. Солнце слепит глаза. Они лежат, вытянувшись на песке, как два больших сильных зверя после охоты. У него мускулистые руки, и солнце играет бликами на плечах. Хочется дотянуться и дотронуться до этих блестящих плеч. Но Полине лень, она переворачивается и смотрит на море. Оно прозрачно-голубое, почти бирюзовое. Как-то он сказал, что перед смертью глаза у человека становятся синими. Наверно, все мы после смерти уходим в море. Море — это наша одна на всех вселенская душа. Мысли о бесконечности и бессмертии. Но думать тоже лень. Полина закуривает сигарету, песок мелкими иглами впивается в локти, но это даже приятно, такая легкая иглотерапия. Море синеет ближе к горизонту, а потом медленно съедает небо. И небо тоже становится морем. Жарко. Мелкие капельки пота у него на виске, а когда он смеется, лучики-морщинки появляются вокруг глаз, и это потрясающе красиво. Воздух уже расплавился, он — не пленка, а что-то невесомое, чем так трудно дышать. Нужно пойти и окунуться в ледяную прозрачную воду. Но она продолжает плавиться, втягивая ноздрями раскаленный воздух. Жарко. Пляж.
   
    Полина заваривает кофе.
    — Ты почему так рано сегодня? — ехидно спрашивает коллега.
    — Отстань, пробки, опять пришлось ехать на метро, и потому у меня плохое настроение.
    — Подумаешь метро, все ездят. Я вообще с восьми на работе. И ничего, не злюсь.
    — А я злюсь. Зачем приходить к восьми, если рабочий день начинается в десять?
    — Зачем-зачем? Работать!
    — Нужно не работать, а делать вид, что работаешь…
    В почте один спам: «мальчики по вызову» (но ей пока еще не тридцать), видеокамеры (что можно снимать в офисе без окон?), «заказчик-застройщик» (пришлите лучше рецепт яда для соседей, которые постоянно сверлят), «самый смешной анекдот дня» (нужно быть героем, чтобы смеяться с утра), антиспам (антиспам на спам — сам по себе и есть спам). А, вот еще письмо от менеджера: сделай то, сам не знаю что. Можно представить, что и оно — спам. «Он нажимает save, она нажимает delete» . А потом к ней придет страшный deadline. Но это уже не важно, всегда можно закрыть глаза.
    Полина надевает наушники, и по офису проносится морской ветер. Они такие смешные, когда говорят что-то друг другу и машут руками. Маленькие Чаплины Большого Офиса. Это не ее реальность. Она не любит немое кино. Рот разевают, как рыбы, выброшенные на раскаленный песок. Хоть оборитесь! Она вас все равно не слышит. Только море в наушниках. Наушники Полине положены по статусу как творческой личности. Полина картинки рисует: йогурт вид слева, йогурт вид справа. В сущности, одинаковое дерьмо: «Ты же не сможешь выпить целый багажник йогурта» . Но пиво — не их клиент. А жаль.
    Если вглядываться в скульптуры Родена с разных ракурсов, то в одном поцелуе — несколько настроений, смотря с какой стороны подойти. И мыслитель тоже грустит по-разному. А йогурт, он и справа, и слева — одинаковый. Скучно!
    Продолжают орать. Она слушает море в наушниках и тихонько смеется над ними. Когда-то давно Полина писала отличные тексты, но современный человек мыслит комиксами, пришлось осваивать фотошоп. И как у сюрреалиста Магритта, помните? Трубка и подпись: «Сeci n’est pas une pipe». Йогурт и подпись: «Это не Йогурт, это ваше здоровье». «Это не тушь для ресниц, это ваша красота». «Это не автомобиль, это ваша мечта».
    «Поехали работать смотрителями маяка», — пишет он в аську.
    «Зачем?», — лениво интересуется она.
    «Но ты же вчера весь вечер ныла, что хочешь к тетке, в глушь, в Саратов».
    «Да? Наверно, трава была грустная».
    «Нет, ее было слишком много», — смайлик. У его смайлика симпатичные ямочки на щечках. Давай, попрыгай еще и посмейся! Ха-Ха! Хоть какое-то развлечение.
    «А там море есть?» — стучит в ответ.
    «Ну, мать, ты даешь! Если есть маяк, есть и море! Иначе, зачем он там нужен?» — всплывает в окошке.
    «Тогда поехали. Буду целыми днями смотреть на море и ничего не делать»
   
    Море шумит. Хочется заплыть далеко-далеко и лечь на спину, и пусть вода ее качает. Колыбель. Как в детстве. А пляж исчезнет за голубым горизонтом.
    Море меняет цвет по секундам. Ни в одной паллете нет столько оттенков синего. Вспомнилось ей, как в Третьяковке частенько смотрела на картину Айвазовского «Море» и думала, что перебрал он цвета, не бывает такой синей воды. Оказывается, бывает, только зимой. Интересно, а какое время года сейчас? Какое она придумает, такое и будет. Пусть будет зима. Но только чтобы по-прежнему жарко. И капельки пота у него на виске, и морщинки-лучики.
    И пляж.
   
    Sms-ка. Подруга ищет работу, нет ли у нее чего подходящего? Нет, только йогурты. Сначала все изучают историю искусств, а потом начинают рисовать йогурты в фотошопе. Йогурт — как финал, как предел творческих стремлений предыдущих столетий.
    «Как дела?»
    «Все по-старому, ищу работу».
    «А я хочу бросить все к черту».
    «Ну ладно, пока. Звони».
    Была зима, тридцатиградусный мороз. Вобрав в себя как можно больше тепла и уюта маленького кафе на Арбате, они, словно по воздуху, на одном дыхании неслись до метро, почти падая от холода, как замерзшие птицы. А там, внизу: темно, поезда носятся, горячая сутолока перрона.
    И подруга, тоскливо наблюдая проезжающий мимо поезд, сказала: «Хочу, чтобы за мной закрылись двери, и голос объявил бы: «Следующая остановка — Крым». Там мой дом. Там море шумит, и даже сейчас, зимой, деревья зеленые. Вечное лето».
    — А чего уехала? — спросила Полина.
    — Как и все… Хочется добиться ВСЕГО в жизни, невозможно же все время смотреть на море и ждать чего-то. Вот я и приехала в Москву. Первый год было тяжело, но и цель тоже была: доказать всем, что выдержишь и останешься. Потом появились друзья, работа. Затянуло. А лет через пять приезжаешь домой и понимаешь, что тебя там уже не ждут, просто вычеркнули и все. Твое место теперь здесь, на этой вечной платформе, где все куда-то бегут, а возвращаться просто некуда.
    Да, некуда. Они вывели новую породу людей, живущих в коробке. Их глаза не выносят солнечного света, потому что коробка — без окон. Ей хочется сбежать в Сокольники, стать прогульщицей, как в детстве. Шагать по шуршащему листвой парку, ловить солнечное дыхание золотой осени. Ведь это так быстро закончится! Несколько дней и все, мир рухнет в промозглую зиму. Жизнь вообще — Римские каникулы. Почему тогда им не встретиться? Если ей ничего не принадлежит в этом мире и абсолютно все можно потерять безвозвратно?
    «Я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет того, что не может произойти», — звучит в наушниках после моря.
    Все скоро изменится, ее мир летит в какую-то пропасть, а Полина даже не может дать ей имя, понять кто она, эта пропасть. И не знает, что выбрать. Хотя и выбирать не из чего. Еще один день, приближающий ее к смерти. Интересно, чем он закончится, этот осенний день? Ведь он-то еще есть у нее, он пока не прожит…
    …Только уже не осень и даже не зима, а ее предпоследний день. За окнами, наверно, идет снег. Или уже светит солнце? Какая разница, если окон нет. Понедельник в коробке. Еще одни унылые, зря потраченные выходные позади. Устроить бы погребальный костер по всем дням, проведенным впустую на даче, у телевизора, в офисе… У человека порой нет выбора: он зависит от желаний своих близких. И жертвует, жертвует, жертвует ради них до бесконечности. А что, если не можешь больше быть жертвой и хочется купить билет на ближайший поезд и раствориться навсегда?
    «Да, ты прав. Поехали работать смотрителями маяка! Только сейчас. Шагнем за дверь — в пустоту. Ведь это легко! Почему все боятся?» — скажет ему Полина.
    «Я — не боюсь», — ответит он.
    А за окнами уже будет шуметь море.
    И пляж...
   
   
     ****
   
   
    — Когда-то давно мне было грустно и одиноко, и я придумала этот пляж и тебя.
    — Нет, это я тосковал по тебе и это я тебя придумал. Хотя какая разница, если нас нет, и весь мир — чья-то галлюцинация?
    — Ты тоже пишешь книги?
    — Я? Нет. Мое предназначение в том, чтобы делиться эмоциональным опытом. В моем мире никто не читает книг и не пишет, на это не хватает времени. Мысли, чувства, эмоции передаются от человека к человеку гораздо быстрее. На каждой новой ступени развития человечество что-то теряет, сбрасывает вниз, слишком тяжело все тащить с собой вверх по лестнице. Мощь приобретенная — всегда приговор романтике прошлого. Точно так же, как фотография в вашем мире стала приговором реализму в живописи, а джазовая музыка — классической. Но я все же написал настоящий старинный роман, чтобы увидеть тебя здесь, в Белом городе.
    — То есть мы пришли сюда из-за книг? Истории со счастливым концом?
    — Да, из-за книг, но «финал их всегда открыт. Вряд ли кто-то сможет повлиять на решение автора. Только ты сама сможешь написать его вчистую».
    — И напишу! Мне туман мешает сосредоточиться. А какое сейчас время года?
    — Не сезон, а, впрочем, любое, какое захочешь. Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время действительно стоит на месте или его уже не существует.
    — Тогда пусть будет зима. А Белый город — всего лишь плод нашего воображения? Мы сами создаем окружающую нас реальность?
    — Каждый из нас — Творец в своем придуманном мире. А Белый город — место, где наши фантазии пересекаются. Творчество, как любовь, — физическая потребность организма. И это тоже была ваша идея: Интернет — сеть, соединившая виртуальные мысли всех и каждого. Это вы решили, что творить может любой, кто пожелает, и отобрали у избранных их искусство, поделив между всеми. А мы лишь технологически усовершенствовали вашу идею. Это у вас уже отняли радость делать что-то своими руками, предоставив тяжкий физический труд машинам, и от скуки вы копили красоту и интеллект, от скуки вы созидали. Когда человек может сам построить дом, сам убить зверя и вырастить пшеницу, ему в голову не придет сочинять романы. Это у вас уже не было ни войн, ни революций, и вам больше не о чем стало поведать друг другу, вы утратили способность рассказывать истории и начали писать потоком сознания, выворачивая душу на бумагу. Мы усовершенствовали и эту идею. Мы называем ее «эмоциональный калейдоскоп» — идеальное хранилище и ретранслятор всех видов искусства: музыки, литературы, живописи, фотографии, кино… и даже науки, философии, истории… — всех накопленных знаний человечества. Кино, кстати, было самым прогрессивным видом искусства, ему недоставало лишь запаха и тактильных ощущений. Ни музыка, ни литература, ни театр, ни любое другое искусство, требующее от человека эмоциональных затрат на создание мечты, не пережило двадцать первого века. Читая роман, вы снимали СВОЙ фильм в голове. Смотря на экран телевизора или киноэкран, вы лишь считывали готовую, упакованную и расшифрованную реальность, даже не задумываясь о том, как вас обманывали. Уставший от информации мозг не был способен ни на что иное. Рано или поздно человеческая культура приходит к нулевому километру, ибо невозможно становится поглотить все, что создано предками. На рубеже веков мы ее обнулили, и все великие имена канули в Лету. Теперь создавать реальность позволено всем. Ведь каждый из нас хоть раз в жизни, но заглядывал за облака, испытывал трепет влюбленности или страх падения. А у страха, как и у влюбленности, — миллиарды оттенков (хватит на всех), беда лишь в том, что человеческий глаз способен воспринять лишь сто пятьдесят тысяч. Каждому из нас есть, что сказать миру.
    — Да, но если все будут говорить, кто станет слушать?
    — Говорить можно по очереди и по-разному. Слово — всего лишь форма. И восхищаться литературным языком — все равно, что восхищаться красочной смесью на палитре художника. Важна картина, а не то, как художник смешивал краски. Да, и в книге важна идея — строка из нескольких слов, тезис теоремы, а роман — всего лишь ее доказательство. Сотни исписанных страниц, десятки героев, тысячи слов — и все ради того, чтобы доказать, объяснить, быть понятым! Когда вы смотрите в мир, вы не фокусируете свой взгляд на чем-то одном, вы хватаете его в целом: тысяча образов реальности смешивается в сознании с тысячей образов из воспоминаний, снов, мыслей, чувств, ощущений… Художник на закате пишет тоску по уходящему дню, а зритель способен разглядеть на картине лишь солнце, медленно садящееся за лес. И контакта не происходит.
    — Что же делать, чтобы тебя поняли?
    — Важно передать мысль, чувство, идею — без искажений ее словами, звуками или красками. Обобщив все, что создали люди за предыдущие столетия, мы пришли к выводу, что культура — это всего лишь необходимый человечеству эмоциональный опыт. Идеальное искусство есть обмен эмоциями в чистом виде. Оно понятно и доступно всем. Ты мучительно пытаешься раскодировать образ, прочувствовать его до конца, а потом даешь ему имя, которое в свою очередь — тоже код. Таким образом, твои эмоции искажаются дважды. И ты все еще хочешь быть понятой кем-то?
    — Я стараюсь.
    — Не нужно стараться. Нужно честно делиться своими чувствами. В моем мире все принадлежит всем внутри единого пространства. Личность создателя больше не имеет значения. Читать — такой же труд, как и писать, а принимать так же тяжело, как и отдавать. Созданный шедевр принадлежит им обоим. А когда все упрощено и очищено до идей и эмоций, то творец уже не нужен. Его не помнят, им пользуются. Его душа разорвана на части между всеми живущими. И не нужно считать себя избранной — избраны говорить все. Не нужно оттачивать мастерство подбирать слова, не в этом смысл литературы. Смысл не в словах, не они бессмертны — бессмертны чувства, эмоции, идеи. Чем чище они, чем менее испорчены изысканностью формы, тем большее количество душ смогут испить и понять твою. Когда человеку дано ощутить чужую радость или боль, как свою, — слова уже не нужны.
    — И тебе не страшно жить в мире, где каждый может испить твою душу?
    — А тебе не страшно родить на свет невинного человека, затем долго мучить его и, наконец, убить, чтобы читатель, утерев пресные слезы, поверил тебе? Вы ведь не можете не убивать ради идеи сделать мир лучше?
    — Да, ты прав. Писатели, наверно, трусы. Мало кому по плечу исповедь Хемингуэя. Он-то знал, что жизнь интереснее прозы. И всем, кто взял в руки перо, сел за печатную машинку или компьютер, есть что сказать — наболело. Но страшно сказать. Страшно посмотреть в глаза своему отражению, своим близким. Любой ценой избегая разоблачения, мы перетасовываем все, переворачиваем, а подчас и придумываем совершенно другую историю под боль, пережитую когда-то, чтоб уж точно никто не догадался, не узнал на страницах книги себя или, не дай Бог, автора. Искренность и есть синоним слова максимализм, она всегда идет рука об руку со скандалом, потому что на грани, не в толпе и не по правилам. Либо герой, либо изгой. Либо святой, либо преступник. Что по сути одно и то же. Кто такие святые? Раскаявшиеся грешники. Я обманываю себя, обманываю их, чтобы не карали жестоко за нестроевой шаг. Вот и приписываю ему, незапятнанному, только что сочиненному, рожденному этой ночью свои слова и поступки, раны, обиды, грехи... очищаясь и избавляясь. Для меня это единственный путь к свободе от прошлого и от себя. Я не героя убиваю, а свое прошлое.
    — Ты боишься потому, что у тебя есть имя.
    — А у тебя его нет?
    — Нет. У нас нет имен, все равны в пространстве эмоционального калейдоскопа, и потому все говорят правду, а не ловчат. Это единая территория чувств, мыслей, идей, откуда каждый может позаимствовать частицы света и мудрости и, конечно, вернуть их, обогащенными и наполненными собой.
    — Коллективное чтение мыслей?
    — Что-то вроде того.
    — Но как вы узнаете друг друга в потоке?
    — Мы не страдаем гордыней, как вы, не ищем признания или славы только себе, у нас каждый — избранный и потому безымянный.
    — Но имя — это же еще и ответственность. Меня с детства учили отвечать не только за свои поступки, но и за слова, оброненные даже случайно. Слова подлежат наказанию так же, как и поступки, ведь порой слова приносят людям большие разрушения.
    — Ты, наконец, поняла, зачем была призвана в Белый город. И это значит, что мне пора уходить.
    — Меня призовут к ответу?
    — Да.
    — Но как я смогу найти тебя, если ты исчезнешь?
    — Просто позови меня.
    — Но у тебя нет имени.
    — Так дай мне его, как даешь имена всем остальным.
    И голос его побелел, а затем медленно испарился. Они так и не смогли разглядеть друг друга за пеленой предзакатного тумана.
    «Влад…» — тихонько выдохнуло море, и Полина почувствовала соленые брызги кожей обнаженных плеч. Прощальное прикосновение невидимого собеседника. Постепенно в тумане начали проступать очертания извилистого берега: острые скалы, крутая тропинка, взбирающаяся по ним вверх к шоссе, ведущему в Белый город, солнце в морской дымке над горизонтом, напоминающее землянику со сливками. Пляж из белого, словно сахарного, песка — тот самый, что она представляла себе когда-то.
    Эмоциональный калейдоскоп, усовершенствованная версия всемирной паутины, где у каждого есть свой блог или страничка чувственной памяти. Странички проникают друг в друга, и души людей сливаются в единое целое. Ей вспомнились электронные письма читателей ее историй, выложенных в Интернет, которые она получала почему-то в самый сильный дождь или снег по понедельникам. По понедельникам все казалось беспросветно серым, бессмысленным, безнадежным, но письма собирали ее веру в слова по кусочкам, и пальцы вновь замирали над клавишами в надежде извлечь из клавиатуры новую мелодию фраз, туго заплетенную из снов и образов тревожно минувших выходных. Ради этого Влад и люди его мира пожертвовали своими именами. Ради возможности творить, делиться своими чувствами, проникать друг в друга. А, может, и жертвовать уже было нечем? Кто из нас вспомнит имена писателей-современников, выпускающих по нескольку книг в год, да еще, если только в сети? В общем хоре отдельных голосов не слышно.
    «Обезличенный автор очень удобен с точки зрения книгоиздания», — вспомнилась ей недавняя статья в литературном журнале. В статье шла речь о неком романе, написанном компьютерной программой PC Writer без участия человека. В основе сюжета — видоизмененная любовная история из романа Льва Толстого «Анна Каренина», в основе стиля — лексика, языковые средства и приемы тринадцати отечественных и зарубежных авторов 19-20хх веков. Писатели никому не нужны даже в нашем веке, а уж в будущем и подавно…
    — Ты тоскуешь по слову, по имени, по собственному голосу, наполненному лишь одному тебе присущими нотками. Ты хочешь вернуться и ждешь, что я выйду тебе навстречу. Но как я узнаю тебя среди прочих? — грустно спросила Полина.
    Море молчало в ответ, беззвучно слизывая белый сахар с ее босых ног.
    Все это походило на картину фантастического пейзажа в музее. Ты стоишь перед ней и мечтательно выбираешь, на каком холме лучше построить дом, чтобы вид из окна был поживописнее. Долго выбираешь, пока не поймешь, наконец, что дом уже существует, а самый волшебный вид открывается из окна, на подоконник которого ты только что облокотился.
    «Голос, это не так уж и мало», — подумала Полина, и вдруг заметила удаляющиеся следы на белом сахаре пляжа.
   
   
    ****
   
   
    Влад щелкнул выключателем, и пляж исчез в темноте комнаты.
    «Счастье — это жить без сожалений, — сообщил ему мальчик на занятиях по эмоциональному опыту. — Я всегда радуюсь солнцу. Когда оно светит, нужно рано вставать и скорей бежать на улицу встречать его. Но вчера мне не хотелось просыпаться, и когда я увидел, что небо затянуто тучами, я так обрадовался… Так обрадовался, что даже ПОЧУВСТВОВАЛ дождь! Здорово, правда, не жалеть о солнце, когда его нет? Можно упасть, зарыться лицом в подушку и спать, не обвиняя себя в том, что пропустил что-то важное».
    Ему всегда нравилось работать с детьми. Дети похожи на первый снег или белый лист бумаги. У них еще нет чужих эмоций. Но когда им вшивали электронный чип, удостоверяющий, что они обучены мастерству пользоваться эмоциональным калейдоскопом и могут приступить к дальнейшему совершенствованию, он с трудом сдерживал слезы. Нет, не радости — неизбывной тоски по маленькому первобытному человечку, который мог бы сам открывать целые миры и вселенные, но ему сказали, что это уже не нужно. На Земле назван и описан каждый цветок, на небе — каждая звезда. Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку заново, лучше пользоваться готовым, за столетия ошибок и разочарований накопленным эмоциональным опытом. Все чувства хороши. И не так важно твои они или чужие. Смысл эмоционального калейдоскопа, наверно, в том и заключается, чтобы не сожалеть об упущенных возможностях и не рисковать. Всегда можно подключиться и получить в дождливый день немного солнца. Чужого.
    Теперь у них все чужое: и боль, и страх, и любовь, и даже смерть. Встречаешь девушку, и если вы с ней похожи, то ты уже знаешь, что полюбишь ее, и знаешь, как это будет. Летишь в самолете в удобном кресле за бронированными стеклами, а можешь почувствовать холод ветра, страх и радость полета, как на параплане. Хочешь ударить врага, но не делаешь этого, — лишь закрываешь глаза, и костяшки пальцев взламывает скользящее соприкосновение с его острыми скулами, а по телу разливается удовлетворенная ненависть. Даже самоубийц теперь нет: их накачивают сначала слезами утрат их близких, а потом такой радостью, что они забывают о том, что вообще собирались свести счеты с жизнью. Тем, кому не помогает и это, дают умереть на время. Кромешная пустота лечит от безысходности лучше любого психолога.
    Эмоциональный калейдоскоп — единый мозг планеты, скорость мысли которого в миллиарды раз превышает среднечеловеческий. Еще в начале двадцатого века был изобретен первый компьютер, реагирующий на простые мысленные команды хозяина. А теперь мысли создаются и считываются коллективно. Ведь что такое мысль? Визуальный (кинестетический, аудиальный…) образ — реакция на него, то есть эмоция — осознанное чувство — имя ему, то есть словесное определение. Логическая, а, значит, вполне объяснимая и предсказуемая последовательность действий клеточек серого вещества, где эмоция как субъективная реакция на окружающую действительность используется в качестве первой ступеньки к познанию мира.
    К 2112 году, благодаря развитию нанотехнологий — восстановлению человеческих организмов и ресурсов планеты на основе преобразования соединений молекулярной цепочки, — они победили все болезни (рак, вирусные инфекции, инфаркты, естественное старение, врожденные пороки...), научились преодолевать все кризисы и все природные катаклизмы. Но если человек сравнивает себя с Богами и начинает творить окружающую его реальность, а также себя самого, то для этого нужен уже сверхчеловеческий интеллект и сверхчеловеческие способности. То есть возможность впитывать знания буквально из воздуха: времени на длительное изучение того или иного предмета больше нет, решения необходимо принимать не только сверхразумные, но и сверхскоростные и главное — сверхобоснованные, то есть опирающиеся на ВЕСЬ накопленный планетой исторический опыт. Ибо цена ошибки слишком высока — миллионы, а может, и миллиарды жизней. Естественным выходом и приложением к планетарному мозгу, отвечающему за здоровье общества в целом, стал эмоциональный калейдоскоп, целью которого было предоставить живущим ВСЕ ответы на ВСЕ возникающие вопросы. То есть АБСОЛЮТНО НА ВСЕ. Точно так же, как микроскопические нанороботы искали, находили и ремонтировали больные или стареющие клетки, обезвреживали вирусы в человеческом организме, запрашивая инструкции последовательности действий в центральном мозге планеты, так и эмоциональный калейдоскоп искал и находил решение любой поставленной перед вами задачи.
    Однако и это не стало пределом возможного. Эмоциональный калейдоскоп разрешил и другие проблемы: к примеру, вопрос преступности. Утописты всех времен и народов пытались взять под строгий контроль человеческие эмоции, предсказывая максимальное ограничение свободы и тиранию. Но вспомните своих детей: чем больше вы им запрещаете что-либо делать, тем вероятнее они как раз это и сотворят. Срабатывает эффект запретного плода. Нет, человечество свернуло в другую сторону на опасном перекрестке и научилось не обезвреживать и не предотвращать преступные наклонности человеческой природы, а, как раз наоборот, предоставить им полную свободу… но только внутри эмоционального калейдоскопа. Если можешь убить кого-то «понарошку» и не сесть за это в тюрьму, к чему тогда рисковать? Вы скажете, что убивают ради денег, но их давно уже нет, обесценились. В обществе, где любые ресурсы самовоспроизводятся, каждый богат и, наверное, счастлив. Соперничества в любви уже тоже нет, люди перестали быть собственностью друг друга. А стихия коллективных — ЛЮБЫХ, повторяю, — эмоций настолько совершенна, что даже на уровне физики неотличима от существующей реальности. Ее точная копия. В итоге: у человека все есть, ему все позволено, и он все обо всем уже знает. И главное — ему ничего больше не хочется, он просто не в состоянии придумать, чего еще попросить. Счастливое общество без смерти, без любви и без сожалений.
    Но у Влада теперь есть имя. Ему хочется СВОЕЙ неповторимой судьбы, СВОЕГО счастья и чтобы обязательно было, О ЧЕМ жалеть. Ведь жалеем мы лишь о том, что действительно дорого. Хочется родиться первым человеком на Земле и выбрать свой путь, давать имена цветам и звездам, изобретать самолеты и космические ракеты, открывать новые континенты и законы физики. Любить непохожих, желать невозможного, и главное — постоянно искать чего-то до него еще неизведанного, непрожитого. Хочется писать романы о любви и смерти. И даже если это никому больше не нужно, это нужно ему самому. Он слишком устал быть среди тех, кто непременно доживает до старости или того хуже — никогда не умрет.
    И порой ему даже казалось, что в своих страстях он не одинок. Среди детей из групп обучения эмоциональному опыту он безошибочно угадывал других, мысленно называя их устаревшим словом «избранные». Такие дети никогда не играли в команде, и за глаза их называли одиночками и эгоистами. Но он знал, что они хранят в себе бесценное сокровище и в суете могут все расплескать, разбить, потерять. Такие дети никогда не участвовали в соревнованиях, потому что к финишу приходили последними. Избранному важно остаться последним — это значит путь в вечность. В споре эпох побеждает тот, чье имя произнесут ПОСЛЕ всех, так оно никогда не забудется.
    «Я скажу ему, что я — Влад, и чтобы он продлил мне пропуск в Музей Минувшего», — размышлял он про себя, из темноты комнаты рассматривая ночную улицу в неоновых самоцветах витрин. Занятия в классах давно закончились, но он не спешил уходить. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а пропуск в музей нужно было продлить у директора колледжа.
    Тот вошел неслышно вместе с ярким светом от услужливых сенсоров.
    — Опять в темноте сидишь? — спросил подозрительно. — Не нравится мне твое настроение в последнее время. У тебя ответственная работа с детьми, которые к тому же еще и лишены пока дара почувствовать жизнь в полной мере. Но твою тоску они ощущают, поверь. Наша задача научить их быть счастливыми.
    Влад лишь широко улыбнулся в ответ:
    — У меня теперь есть имя. Влад. Нравится?
    — Зачем оно тебе, если каждый способен понять, кто ты? — удивился директор.
    — Хочется что-то свое. Что можно беречь, и чем никогда не придется делиться.
    — Так… — недовольно протянул директор. — Сначала у тебя появится имя, потом трагедия, а потом ты решишь покончить с собой. Видишь ли, при твоей специальности — это непозволительная роскошь. В твоей группе и так успеваемость падает день за днем. Родители скоро жаловаться начнут.
    — Знаю, — оборвал его Влад и, помолчав, добавил. — Мне нужно продлить пропуск в музей. Я готовлю лекцию — сравнительный анализ искусства идеального и различных видов искусства наших предков, поэтому мне нужны все залы: и музыки, и литературы, и живописи, и кино…
    — Опять? — взвизгнул директор, не дав ему договорить. — Ты уже живешь там! Не увлекайся слишком, тебя затягивает. Лучше бы изучали эмоции современников. Детям полезнее будет.
    — Уже, — вздохнул Влад. — Все они похожи, ничего нового. Детям скучно. Ну, так как? Продлите пропуск?
    — Не понимаю, зачем торчать в музее целыми вечерами, если можно подключиться к калейдоскопу и подготовить лекцию за несколько минут?
    — Подключиться — да, но не потрогать…
    «Как было бы здорово, если бы он обмакнул перо в чернильницу и поставил размашистую подпись», — мелькнула у Влада в голове мысль, но не стала чем-то более значительным.
    — Что с тобой поделаешь, продлю, — и директор приложил большой палец к графе следующего месяца.
    — Тогда я пойду, пожалуй, — попрощался Влад и потянулся к вешалке.
    — Дурацкая куртка, где ты ее взял? — рассматривая потрепанную кожанку Влада, усмехнулся директор.
    — У антиквара. Он утверждал, что сто лет назад ее носил настоящий байкер.
    — Не может быть! Давно б истлела. Новодел поди и, наверняка, из пластика.
    — А я верю, что она настоящая, из кожи какого-то зверя. Она даже пахнет бензином.
    — Варварский век! Пары бензина и массовые убийства животных! Ты бы еще шлем напялил и на груде металлолома полдня до работы добирался, — проворчал ему вслед директор.
    Сверхскорости? Да он бы все отдал ради порыва ветра, но бензин вне закона! Он задыхался за стеклом электрорара, когда пейзаж размывало до ничтожных размеров галлюцинации.
    Сверхлегкие материалы, которые позволяют чувствовать спинку сидения сквозь ткань пиджака? Ну, нет, допотопная кожанка — то, что надо! Капсула, которая сохранит тепло его тела лишь для него самого или для той, чей голос в последнее время снится все чаще…
    Споря сам с собой, Влад шагал по шуршащим листьями улицам. Осень уже догорала, прощаясь, но он был единственным, кто не заметил ее мимолетной, но такой обжигающей красоты. Он грезил скульптурами Родена, на лету поймавшими вечность. Он слышал печальный перебор клавиш пианиста. Он вспоминал руки застывшей в ожидании слова Полины. Той, что смогла дать (или вернуть?) ему имя. И теперь все, о чем он мечтал, — найти путь в Белый город в одной из тысячи тысяч книг, пылившихся на полках огромной библиотеки Музея Минувших столетий.
    Лица людей бывают красивы, а бывают безобразны, как и души. А бывают те, что невозможно запомнить — никакие, хотя все вокруг и утверждают, что каждый по-своему красив и уникален. И только они двое знают, что это ложь. Не каждому суждено создать форму подобно Родену. Все дело в глубине чувства. Некоторые просто поверхностны, не способны накопить то глубокое, чем действительно стоит делиться.
    — Молодой человек! Не трогайте статую! — окликнул его смотритель музея.
    — Извините, — вздрогнул Влад от неожиданности. — Мне вдруг показалось, что она пошевелилась.
    В зеленоватом искусственном свете ламп Ева сама отливала прохладой деревьев Райского сада. Что чувствовал Роден, оживляя мрамор или бронзу? Никто этого не узнает, даже эмоциональный калейдоскоп не даст ответа. Как и любой сплав или смесь, он не совершенен. Если до бесконечности смешивать краски, мир станет черно-белым, если переплавить алмаз, он утратит способность отражать свет. Совершенство в первозданности творения, в тайне ему присущей, в невозможности повторения. Зеркала слепы и потому лгут.
    — Да, ты права. Нужно стремиться быть избранным, — медленно проговорил Влад.
    — Что? — переспросил смотритель.
    — Это я не вам, лет сто назад одна женщина тоже прикасалась к статуе. Я почувствовал ее тепло на поверхности бронзы.
    — Вы — самый странный посетитель нашего музея, — улыбнулся смотритель. — Кстати, я нашел распечатку о Белом городе. Помните, вы как-то спрашивали?
    — Распечатку?
    — Да. Белый город не значится среди опубликованных книг. Сохранилась лишь распечатка. Это сетература. Авторы размещали в сети свои произведения, любой желающий мог скачать, распечатать и прочесть. Хотите, я сделаю вам копию?
    — Да, пожалуйста.
    Влад вдруг понял, почему Полина придумала Белый город. Потому, что человеку прошлого дана лишь одна жизнь, и она невозвратна. В детстве ты мечтаешь гонять на мотоцикле, но, сев за руль, врезаешься в стену, и тебе уже не суждено преодолеть страх. В юности ты собираешься посвятить жизнь изучению редких видов животных, но тебе говорят, что ученый — это не профессия. Влюбившись в полотна импрессионистов и разгадав последовательность мазков их стремительной кисти, ты проваливаешь вступительные экзамены в школу живописи…
    Но ты не отчаиваешься. Ты идешь дальше: сочиняя, ты можешь стать кем угодно, перевоплотиться, прожить все жизни, которые тебе недоступны, компенсируя потери и разочарования. Ты живешь в тысяче миров одновременно, и тебе нет дела до своего. А между тем тебе еще не тридцать, но почти. Ты похожа на осень: так же красива, но уже с предчувствием тлена, и когда кто-то улыбается тебе на улице, незаметно оглядываешься, опасаясь увидеть очаровательную нимфу за спиной. Нимфы нет и никогда не было, но ты постоянно ощущаешь ее незримое присутствие. Ты не похожа на нее, ты — другая. Ты одинока, но больше всего боишься стать нормальной, быть со всеми и как все. Ты ешь из пластиковой посуды, потому что подаренный мамой фарфор некогда мыть, а на твоей кухне в пыли кашляет паук, с которым ты разговариваешь, как с собакой или с ребенком, ради коих жертвовать собой не готова. Смысл творчества ты видишь в интерпретации придуманного несчастья. Но это же настоящая пытка жить чужими страстями, принимая их за свои!
    И, наконец, ты закрываешь за собой дверь, чтоб уже никогда не вернуться домой. Потому что тебя ждут в Белом городе, и ты всю жизнь знала об этом.
    «Старый парк. Я иду к тебе. И осень — синеглазая стриптизерша, не ведающая стыда, — удивленно пожав плечами, сбрасывает красный бархат и золотую парчу тебе под ноги. Ты — единственный, кто не оценит ее мимолетной, но такой обжигающей красоты, потому что идешь ко мне», — прочтет он позже в распечатке «Белый город» и вспомнит, что да, действительно, не заметил, и осень догорела уже без него.
    Распечатка, больше напоминающая дневник, но лишь с именем — Полина, без названий и дат под текстами. Хотя там у них, прошлых, были и фамилии, и отчества, годы жизни и еще бездна прочей бессмысленной метрики, которая в двадцать втором веке уже никому не нужна. Зачем помнить дату рождения, если собираешься жить вечно? Зачем имя, если можно ощутить собеседника?
    «- Можно взять тебя за руку?
    — Нет.
    — Можно хотя бы легко дотронуться до тебя?
    — Нет!
    — Почему?
    — Прикосновение рождает эмоции, эмоции — чувства, чувства — мысли. Ты начинаешь мне сниться. Я засыпаю и просыпаюсь с тобой, ты садишься со мной за стол, ложишься со мной в постель, идешь за мной в душ… Жить становится невыносимо, хотя и прекрасно! Это эйфория любви. Но порой любовь невозможна, даже если вопреки всему. И тогда приходит боль, сожаление, пустота. Состояние ремиссии, ведь любовь — это самый сильный наркотик. Но наркоманы неизлечимы. Знакомый запах, звук, вкус… и все: и душу, и тело, и жизнь — за новую дозу. Дозу эйфории. Да, с другим, по-другому, но по кругу, по кругу… Прикосновение — эмоции — чувства — мысли — сны — эйфория мечты — боль — пустота. Замкнутый круг. До последней дозы любви, пока не умрешь. Так какая разница меня ты возьмешь за руку или ту, другую, что ждет чуть дальше по аллее на своем постаменте одиночества? Иди и не оглядывайся. Поверь, так будет лучше для нас обоих.
    — Хорошо, я иду дальше. Мимо тебя, но по кругу — по кругу. Эфемерность мечты. Пустота эйфории. Или все-таки остановиться?
    — Не нужно. Меня здесь уже нет».
    Никого уже нет в том смысле, что и воспоминаний у них не осталось. Чем длиннее дорога и чем быстрее мчится электрорар, тем менее четкий пейзаж за окнами — размывается до ничтожных размеров галлюцинации. Возможность жить сколь угодно долго обесценила человеческую жизнь как таковую, то есть способность ей восхищаться так, как это делали предки, когда каждый день, как последний. Ведь чем больше у тебя времени, тем меньше ты успеваешь сделать. Человеческая душа — всего лишь память. А память — конечна, аналогично жесткому диску на вашем компьютере. Рано или поздно пространства для воспоминаний уже не останется, настоящее начнет замещать прошлое, перезаписывая, затирая, обесцвечивая и обесценивая душу-память. А если времена постоянно замещаются, а душа истерта до бесконечности черной дыры, то какая разница сколько минуло лет, и чем тогда вечность отличается от мгновения?
    Влад не помнил себя ребенком, не помнил юности, первых свиданий. Он словно всегда был здесь: учил детей пользоваться эмоциональным калейдоскопом, не замечая того, что сам становится его жертвой, проваливаясь в чужие чувства и жизнь все глубже и глубже, пока вдруг среди тысячи городов, где хотел побывать, не увидел Белый. Пока не обрел имя, а, значит, и трагедию. Пока не сел в старомодное авто — уже не пассажиром, но водителем, который сам решает, где ему повернуть, где остановиться, а где изо всех сил жать на газ. И сейчас ему просто необходимо ВСЕ вспомнить, потому что обратной дороги уже не будет.
    «Первое воспоминание детства: лежу в коляске, а над головой мечется огромная ветка клена. И осень. И листья у клена желтые — пять пальцев, как рука, которую он мне протягивает. Но дотянуться до нее я не могу — спеленована крепко. И так всю жизнь, — вернется он снова к Полининой распечатке. — В этом мире ничто человеку не принадлежит, кроме воспоминаний. Память — единственное, что невозможно у тебя отнять. В воспоминаниях ты всецело властвуешь над временем. В воспоминаниях ты можешь ежесекундно быть рядом с любимыми людьми, даже если они уже далеко от тебя, даже если их давно нет в живых. Наша память — это волшебный дар, путь в вечность. Это наш маленький Рай или Ад, смотря кто на что способен. Поэтому рядом с абсолютно счастливыми людьми ходят безраздельно несчастные. Счастливые живут в Раю самых светлых воспоминаний, несчастные жарятся на огне собственной злой памяти. Я помню все, каждую нашу встречу, словно моя жизнь — бесконечный кинофильм в голове. Каждую деталь: черточку, родинку, царапинку, приятную на ощупь фланелевую рубашку… — бережно храню в копилке памяти. Именно воспоминания дают силы подниматься после падений и идти дальше, несмотря ни на что. Воспоминания продолжают любить и заставляют меня делать то же самое».
   
   
    ****
   
   
    — Мне надоели твои прогулки! Ты уходишь и никогда не говоришь, куда и зачем, — Он встретил ее в дверях — взъерошенный и разъяренный.
    — Вот, — невозмутимо протянула ему листок Полина. — Я пишу книгу.
    «Тончайшие капилляры моего больного сердца синими резными виньетками выписывали твое имя еще задолго до рождения, в утробе матери», — начал Он читать.
    — Что за бред?!
    — Ну, немного не получилось, я отредактирую, попозже… ты дочитай до конца…
    «Поезда гудели, шептали, кричали и плакали на манер чеховских сестер: «В Москву! В Москву!»
    Я долго скиталась, не смея поверить в тебя. Но ты дождалась. На первое наше свидание на Ленинградском вокзале ты явилась в дорогом норковом манто, под которым не было ничего. Босиком по свежему снегу. Ты повезла меня в самую дорогую гостиницу, но отдалась мне прямо в такси. Не удержалась. Я понимаю: это был твой ход белыми. Ты научила меня летать из окна «маленькой комнаты с окнами в небо», «кони небесные белые» спали «на ладони раскрытой моей» . Ты дала мне все: деньги, любовь, признание…
    А потом ты ударила меня впервые. Смешно, но я так люблю тебя, что уже даже не помню, как это было. Помню, лежала на заплеванном грязном асфальте, и кровь текла по губам, по подбородку, по шее, замочив единственную дизайнерскую рубашку. Ты смеялась — звонко и нестерпимо холодно. Ты говорила: «Вставай, всегда есть выход. Даже из безысходности». И я упорно пыталась подняться: сначала встать на колени, затем, оперевшись о скамью или дерево — на ноги, чтобы, шатаясь, уйти от тебя навсегда по аллее.
    Но я возвращалась снова и снова. Может быть, потому что дата нашей первой встречи двойной палиндром 20.02.2002 — цифры, бегущие назад? Ты настигала меня везде: в моем родном городе, на Мальте, в Париже, Питере, Амстердаме, Берлине, Праге… Уже на третий день путешествия и разлуки с тобой я начинала скучать по бульварному кольцу, твоим аллеям, прудам, тихим улочкам и паркам. Ведь ты — единственное, что у меня сбылось в жизни. И я начинала с тобой все с первого снега. А ты промывала мне раны, накладывала швы, клеила пластыри.
    Меня не спас от тебя даже мой Белый город. Ты научилась ему подражать! Ты никогда не замечала, что умеешь быть покорной, молчаливой и тихой, когда хлопьями падает снег?
    Да ты хоть знаешь, сколько раз ты роняла меня навзничь, легко подставив подножку? И била снова и снова тонким стальным каблуком по лицу. Это ты приучила меня носить маски и пользоваться тональным кремом, чтобы умело скрывать боль.
    Но скажу тебе: «Бей еще! «Все, что не убивает, делает меня только сильнее». Это не мазохизм, а тяга к преодолению. И это потрясающее чувство, когда затягиваются шрамы, а под лопатками сладко чешутся новые, только что оперившиеся крылья! И я снова лечу за тобой по бульварному кольцу…
    Хотя Патриаршие мне нравятся больше — твой самый нежный изгиб. Место моей силы. Я вгрызаюсь в тебя и пью ледяную чистую кровь, мешая ее с глинтвейном в разбросанных по окрестной Бронной кафешках. Я пью и знаю: тебе хорошо со мной. Ведь я — лимита. Не дочь, не жена, всего лишь любовница, полукровка. Но я не скрываю своего положения, не стыжусь и не жалуюсь. Я НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЮ! Только лелею мечту, что когда-нибудь буду достойна тебя. Дай только срок. Я знаю, что смогу это сделать. Есть планы… И ты, конечно же, мне в этом поможешь.
    А пока каждый месяц я, уходя из дома, не говорю, куда и зачем. Меня даже не спрашивают уже, ведь доверие — самая прочная веревка на свете. Но я все же смотрю на дома близ Патриарших, выбираю окно, проникаю в комнату и… мысленно крашу стены в черный цвет. Мечта — только для меня одной: комната бывшего Сталкера с черными стенами, высоким потолком, картинами и старым проигрывателем виниловых пластинок, как у Кайдановского ПОСЛЕ, но на Патриарших, чтобы можно было кормить лебедей. И в этой комнате — желание все с себя снять…
    И тогда ты больше не сможешь меня ударить. Ведь ты — единственная, кого я любила и кому по-настоящему преданна. Так глубоко, что уже не уйти, не вырваться, не изменить и не умереть никогда».
    — Так… Мальчики тебе уже надоели, на девочек потянуло?
    — Причем здесь девочки? Это о любви… к городу! К Москве! Только образно. Я все-таки писатель… и мыслю образами.
    — Блядь ты, а не писатель! И вообще забирай свои книги и проваливай. К тому же особо стараться не придется: рухнула твоя книжная полка над кроватью. Хорошо, что днем — никого не убила.
    Ну вот, еще один опыт совместной жизни закончился неудачей, еще один переезд будет равен трем пожарам. Бедные книги! Сколько им УЖЕ пришлось пережить, и опять начинается: погрузка-разгрузка, перетаскивание с места на место, опять абреки-носильщики будут их ронять, мять, пинать ногами… Простите, не вышло…
    Хотя в чем-то Он прав: писатель — та же шлюха: не разденется, никто и внимания не обратит, платят ему только за секс, а за боль назначают двойную цену, ведь читателю присущи все пороки человечества, и он ищет и ждет лишь одного — удовлетворения.
    И Экклезиаст тоже прав: «Преумножая знания, преумножаем скорбь». Иногда буквально.
    Голая, осиротевшая без книжной полки стена. И только маска из новой коллекции смотрит пустотой прорезей глаз, болтаясь на единственном уцелевшем при падении гвозде. Полина начала коллекционировать маски совсем недавно, задаваясь вопросом к чему все это? Но в Художественный салон заходила регулярно. Черные, белые, золотые. Королевы, шуты и бродяги. Что это? Тяга к необычному? Писательский интерес к лицам? Культивирование оригинальности? Нет, скорее желание скрыться. Не подражать, а именно скрыться. Когда ожидания близких (и не очень) настолько противоположны твоим, хочется подальше сбежать от них, хотя бы внутрь себя — под маску.
    Да, она — в маске. Коллекция нашла объяснение, что дальше? Полина всегда ненавидела свои фотографии и отражение в зеркале. А что если, взглянув в зеркало еще раз, она увидит лишь маску — одну из тех, что пока еще висят на этой стене? Кто вообще может закрыть глаза и мысленно увидеть свое лицо? Вы можете? Она — НЕТ.
    Даже вместо записной книжки для текстов книги у Полины корпоративный блокнот фирмы, где она работает, с рекламной надписью: «More bigger, better ideas», чтобы никто не догадался, ЧТО она пишет.
    «Удивляешься? Эти киногерои перестали тебя умилять. Дачи копают королевы и воины. Рядиться достало… Нет больше сил ублажать…», — поет Лагутенко в наушниках.
    Стоп! У нее нашелся ответ. Им важнее КАЗАТЬСЯ счастливыми, а не БЫТЬ! Как на рекламной картинке Coca Cola: папа, мама, сын и дочка. И все улыбаются, как безумные. Правильно шутит Михаил Задорнов: им туда что-то подмешивают. Наркотик. Эликсир безоблачного счастья. Вспомнился Пауло Коэльо: «…признак утраченной мечты — это умиротворение. Жизнь делается похожа на воскресный вечер: мы мало чего требуем, но и почти ничем не жертвуем...». Полина еще раз взглянула на рекламный плакат: улыбки столь натянуты, что лица вот-вот треснут по швам. А лица ли? Или маски? И что под маской — мечты, которые давно истлели, что уже даже не пахнут? И вся жизнь как бесконечный воскресный вечер: сидят, обсуждают, как поедут в ИКЕА за рассадой на дачу и где дешевле закупать продукты в «Перекрестке» или в «Копейке». «Все, как в Госплане, на десять лет вперед расписано», и из года в год, из века в век меняются только пункты-цели, но не сам план. Квартира, дача, машина, потом дети… и квартира, дача, машина — для детей, потом внуки… Разбогатеть, продолжить свой род и сдохнуть. Все! Точка. Последний пункт плана. Счастье — не право, но обязанность.
    Подруга, для которой Полина еще совсем недавно выбирала книги, пригласила временно погостить в ее загородном доме. С неохотой, но пришлось согласиться. Не бомжевать же на Ленинградском вокзале в самом деле?
    Конец ноября, поздний вечер. И снова — картинка, как в голливудском кинофильме: огромные окна уютно светят в темноту леса. Сквозь стекло: мама, склонившаяся над малышом в кроватке. Идиллия? Нет, мираж!
    Мужа, конечно, нет дома, у него — своя жизнь, своя война между заказчиком и подрядчиком, а после победы — с бабами в сауне, жена же временно недоступна.
    А ее подруга целыми днями одна — сражается с невидимыми врагами между кухней и стиральной машиной. Полина для нее — тоже своего рода выход из безысходности. Хоть с кем-то поговорить, убить время. Ох, уж это вечно тикающее в висках время! Древняя восточная пытка каплями воды .
    — Я так счастлива! У меня все есть! — улыбаясь, рассказывала подруга, разливая чай. А глаза у самой, как у брошенной собаки. Неужели она действительно думала, что Полина не заметит, проглотит, согласится участвовать в показухе?
    Брак — всего лишь еще один способ безнаказанно заниматься развратом. Первый — не всем по карману. Однажды Полина искала для новой повести сюжет поострее и наткнулась на одну интересную статью: «Избавление от комплекса вины». Профессиональный психолог советовал беременной домохозяйке: «Вы не хотите идти на аборт и полностью зависите от вашего мужа? Так зачем вам вообще говорить ему правду о том, что ребенок — не от него. Поверьте, он примет и полюбит его как родного малыша. Промолчав об измене, вы сохраните и семью, и ребенка, которого носите под сердцем. И у вас еще будет столько счастливых минут, прожитых вместе, что истинное отцовство не будет иметь никакого значения». А между тем, есть элементарный генетический тест, и если бы новоиспеченным отцам не внушали, что «недоверие оскорбляет любимую и недостойно мужчины», взращивая в них тот самый пресловутый комплекс вины, то не было бы ничего предосудительного в том, чтобы вовремя им воспользоваться. И тогда лица на рекламных плакатах уже не выглядели бы столь безоблачно. Полина так и не решилась позаимствовать данный сюжет — противно стало. На помощь пришла тема третьего в постели. Они опубликовали данные статистики анонимных опросов: сколько женщин спит с мужьями, воображая на их месте Киану Ривза. Но чем воображаемое замещение все же лучше физически хамского предательства, объяснить она вряд ли смогла бы. Может, оттого что сама всю жизнь спала не с тем, с кем хотелось, а потом просто заперла все двери на ключ и сбежала в Белый город? Все вокруг пропитано ложью!
    «Посмотри на свою подругу, — поучала мама Полину. — Ведь все сложилось у человека: загородный дом, муж-бизнесмен, ребенок. А ты? Ты хоть знаешь, что ищешь? И что тебе самой нужно? Хватит болтаться уже, давно пора повзрослеть».
     Ключевое слово — сложилось. Хотя нет — повзрослеть. Потому что когда человек повзрослел, ему уже все равно, КАК сложилось. Ее друг Художник повзрослел.
     «Тридцать лет — это всего лишь еще одно совершеннолетие!» — объявил он собравшимся на торжество.
    Тихие разговоры под вино на кухне постоянно заглушали крики играющих в соседней комнате детей. Но выделенной территории им показалось мало: дети то и дело бесцеремонно врывались на кухню, разрушая тесный мирок взрослых.
    Также легко и непринужденно наши дети сотрут, сметут с Земли все, что нам дорого. Они уничтожат наши книги, мечты, музыку, сны, картины — наивно и весело, словно это само собой разумеется. Точно так же, как мы уничтожили время наших родителей: совок с его социальными гарантиями и уравниловкой, где они мирно и даже счастливо жили. Да, это мы с нашей жаждой стать неповторимыми, лучшими, победителями в девяностые заставили ученых и инженеров торговать у прилавка, искренне удивляясь, почему им так сложно освоить специальность маркетолога или менеджера, ведь у нас новое время — время свободы и надежд, время воплощения самых смелых мечтаний. Но они не смогли, потому что ИХ ВРЕМЯ погибло.
    Это мы все вокруг превратили в товар: голову, руки, любовь, надежду, милосердие… особенно дорого стоит милосердие. Попробуйте сломать себе что-нибудь и попросить помощи в больнице, не имея на руках медицинской страховки.
    Это мы уничтожили понятие родина, провозгласив эру глобализации. Чуть ли не каждый третий успешный менеджер работает в Берлине (Париже, Лондоне, Амстердаме…) и еженедельно по выходным летает в Москву повидать маму или жену. Они даже не чувствуют себя эмигрантами, да и слово это давно устарело. Любой эмигрант с легкостью вписывается в уклад чужой страны, потому что, кроме языка (который учится за несколько недель по методике 25-го кадра), нет никаких различий: ни в привычках, ни в одежде, ни во вкусах…
    Верлибр, не рифмующий даже mpeg с jpeg-ом, уничтожил поэзию; черный квадрат — классическую школу живописи, породив вместо Художников толпы дизайнеров; нуар — литературу, заставив беззаботно смеяться вместо того, чтобы задумчиво грустить; джаз — классику, поп музыка — джаз, провозгласив желание все упрощать до трех нот вместо семи. Мы пожираем все, что было до нас. Наше время? У него нет ни прошлого, ни будущего — оно просто есть, оно — то, что мы храним в себе. Вы хип-хоп слышали? Убийцы тишины под окнами! В нем уже нет музыки — всего одна нота.
    «Каждое поколение жаждет быть последним», — это не просто зачитанная до дыр фраза, это болезнь века. Ученые считают, что под конец цивилизации время начинает ускоряться, и тогда… начинается война всех против всех.
    Маленькое существо пяти лет, непомерно высокое и долговязое для своего возраста, с огромными глазами, устремленными куда-то внутрь, вошло в кухню и со словами: «Так мама делает!» стукнуло по бокалу с вином в руке Художника. Вино плеснуло на обои, на стол, на его белую праздничную рубашку.
    «Как кровь, — подумала Полина. — Неужели это существо, как богомол, сожрет все, что мне дорого? И ведь не подавится!»
    А Художник обнял его, усадил на колени. Художник размечтался о том, как оно будет подавать ему костыли в старости.
    — Но о старости нельзя мечтать, с ней нужно бороться! — возразила Полина.
    — Зачем? — удивился тот. — Мы свое уже отшумели.
    А ведь всего несколько лет назад он мечтал о выставках своих картин, он мечтал о будущем! Воистину «дети — зеркало нашей смерти». Он даже не понял, что давно уже умер. А существо по-прежнему сидело у него на коленях, глядя куда-то вглубь себя огромными круглыми глазами. И сладко облизывалось, медленно пожирая его время.
    — Да, милый, — услышала где-то позади себя шепоток Полина. — Нам нужно такое же существо. Новая модификация воина, как в компьютерной игре. Пусть ОНО борется с вечностью за наши идеалы, мы уже безнадежно устарели. Это самая жестокая и беспощадная война.
    — Почему так грустно? — спросит Полина Художника уже на пороге, собираясь уходить.
    — Потому, что раньше мы обсуждали, кто какое стихотворение сочинил, а сейчас, кто чего добился в жизни, — ответит он и прижмет к груди свою пятилетнюю дочь. — Надо же что-то оставить детям!
    Дочь помашет Полине рукой вслед — так, «как делает мама».
    — Просто ты смирился с неизбежным. Законы природы еще никому не удалось отменить. Жить для себя после тридцати уже эгоизм. И теперь ты идешь в художественный салон, чтобы купить кисточки для нее, а вместо рассвета над горами рисуешь с ней зайцев под елкой. В противном случае твоя дочь поймет, что ты ее недостаточно любишь. Миру необходима твоя жертва во имя нового поколения, будь оно неладно! И это твой выбор. Но почему Я и другие такие же должны отдать им на растерзание свои сны добровольно, с видом ягненка, идущего на заклание? Вложить в равнодушную руку мечту, которой они, не глядя, пренебрегут во имя своей, хуже того — раздавят, как окурок, тлеющий на заплеванном грязном асфальте? Да, мы ничего не создали, но мы очень старались, и мы не хотим быть съеденными заживо, — мысленно ответит ему Полина.
    «Father?
    — Yes, son.
    — I want to kill you...
    …
    — This is the end, my friend, this is the end…», — Джим Мориссон в наушниках…
    И снова — капли воды, и снова — важнее казаться, чем быть. Маленький мир от зимы не укрыть. Круговая порука счастья до тех пор, пока слова: «Нельзя! Невозможно!» не вытеснят из лексикона все остальные.
    Полине хочется закричать: «Мама! Ты же знаешь, что в детстве я так и не научилась ползать. Я сразу пошла и падала плашмя. А папа купил мне помочи и ловил в полете, чтобы я не разбила лоб об пол или асфальт. Я помню их: такие блестящие, зеленые, с бубенцами и упругими резинками вокруг плеч. Я висела на них, и мне было так хорошо! Ты говоришь, что я не могу помнить себя в два года, но я помню. И я не поползу никогда, мой удел — падать и расшибаться. Если только кто-то не поймает в падении…»
    И еще: в лексиконе Полины нет и не будет слова «ожидание». Ее жизнь слишком коротка для того, чтобы думать о долгосрочных вложениях вроде мужа, который все простит и всем обеспечит, детей от него и загородного дома. Дай Бог, успеть расплескать все, что накопилось внутри, раздать, раздарить себя по кусочкам, чтобы не уносить нетронутую душу под землю, не обрекать ее на гниение заживо, на лживую улыбку с рекламных плакатов в воскресный вечер, на смерть после жизни. Ведь Рай ей давно уже не светит. Дай Бог, успеть все и всех вобрать в себя, вычерпать до последней капли, чтобы утолить ненасытную жажду обреченного, жажду каждого дня как последнего. Бесконечная гонка по вертикали до разрыва души на пределе усталости…
    «И белый сахар в перерывах, — вдохнет она, — и Белый город. И пляж…»
    Давно, еще в детстве, оттирая следы маркера от школьной парты, она поняла, что принадлежит к той когорте индивидуалистов, которые, единожды соединив четыре точки тремя линиями, вышли за пределы листа, и теперь никто и ничто, кроме них самих, не сможет повлиять на их жизнь.
    Нас слишком долго учили брать и копить. Но обретаем мы лишь теряя. Потому что обретаем свободу, а значит СЕБЯ. Вот он, истинный смысл свободы, когда ты уже ничего не боишься, потому что нечего больше терять. Даже самое насыщенное вчера не в силах утолить голодное сегодня. Дыши, но здесь и сейчас!
   
   
    ****
   
   
    Полине снился поезд, шедший в Рай. Общий вагон: незнакомые люди мешали водку с вином и пивом, жадно допивая все, что горит, ведь ТАМ алкоголя не будет.
    — Этот поезд — не в Рай! Вас обманули! В Рай летят только самолетом! — пыталась перекричать их гомон Полина. Конечно, ее никто не слышал. Но даже если услышал, то не поверил бы.
    А поезд тем временем набирал ход — быстрее, еще быстрее. На предельной скорости стены вагона разорвало ветром. Ведь и поезд, и люди внутри него были бумажными. ОН вырезал их умелой рукой и не сказал зачем…
    На белой стене над кроватью кто-то повесил картину: рука, разрывающая чистый лист бумаги, а за неровными его краями полыхало пламя костра.
    «Если долго смотреть на огонь, то внутри пламени увидишь Белый город», — снова вспомнились Полине слова легенды.
    Часы на прикроватном столике по-прежнему молча настаивали на трех часах после полудня. Рядом с часами кто-то незримый, проникший в Полинину комнату в отеле без ее на то согласия, поставил чашку с кофе. Под ней ждала записка:
    «Хранители Белого города разгневаны: слишком много в воздухе витает плохих мыслей, злых слов и несчастных историй, слишком многие писатели убивают своих героев. Все это меняет мир, он становится все более и более жестоким. Сознание определяет бытие. Мир летит к катастрофе. Единственный выход мы видим в том, чтобы сочинять истории со счастливым концом. Поэтому всем писателям надлежит быть сегодня в три часа дня после полудня по указанному ниже адресу и потрудиться на благо человечества».
    Далее следовал адрес и приписка:
    «Явка обязательна.
    Дресс-код: розовые очки.
    Кофе следует пить БЕЗ САХАРА»
    Полина рывком поднялась на кровати, что-то легкое соскользнуло с одеяла на пол и тоненько звякнуло о кафель. Розовые очки. И по стеклу от падения пошла трещина — извилистая кривая несогласия и внутренних противоречий.
    — Истории со счастливым концом писать неинтересно, и главное — их никто не читает! Вспомните хоть одно великое произведение, где был бы стопроцентный хэппи-энд и никто бы не умер? И чтобы никем из героев не пришлось бы пожертвовать?
    «Искусство» (правда души) и «искусственность» (самообман) — подбор однокоренных слов с противоположным значением как поиск себя в условиях раздвоения личности на правду и ложь, свет и тьму, любовь и смерть…
    — Но хэппи-энд неизбежен, — вещали люди в белых шелковых плащах и масках ей вниз с высоченного постамента. — Искусство должно облагораживать. Искусство не жизнь, но ее более совершенная копия. Не стоит писать изнанку человеческой души. Люди и так знают о себе все. Но сочинить им другую жизнь, сделать их теми, кем они могли бы стать, если бы не страх, деньги, зависть, нелюбовь (продолжи этот список сама). Если бы не жизнь! Люди хотят быть счастливыми, и хэппи-энд им необходим!
    Полина стояла одна посреди огромного пустого зала Суда. Лучи солнца, падающие сквозь высокие окна, слепили глаза. Шея затекла и болела.
    «Наверно, это тоже часть наказания, — подумала она. — Необходимость неотрывно смотреть вверх на белые плащи против яркого света».
    — Это не наказание, — ответили ей. — А попытка воззвать к вашей вере.
    Вера? Это в средние века она была единственным маяком, светившим сквозь туман и тьму болезней, войн, голода и смерти, но в наше время, когда человек уже получил все, что желал, она стала лишь оправданием ничтожности бытия, трусости и бессилия что-либо изменить. Сейчас ты — раб и страдаешь, терпишь, но страдаешь и терпишь ради лучшей заоблачной доли (или дали?), обещанной… Кем? Кто подтвердит? Кто возвращался оттуда, чтобы поведать правду, что там, где сейчас летит самолет, — Рай, и что мы не умрем? Это в средние века люди видели Бога за облаками, потому что полет оставался лишь мечтой, а наши современники уже покорили космос, но по-детски продолжают верить в заоблачный Рай. Если единственный ребенок болен раком, то вера необходима в отчаянии, но если человек предпочитает думать, что живет не зря лишь потому, что читает молитву на ночь, то для него вера — как отговорка, как оправдание отсутствия смысла и собственной никчемности. Не нужно ничего делать самому, не нужно искать истину — все дано свыше. Покаялся, и все простится… Хватит искать утешения! Человек сам себе хозяин, и жизнь его прекрасна, но лишь настолько, насколько он сам ее сделал такой. Человек свободен и способен сам выбрать судьбу и дорогу.
    Однажды Полине пришлось присутствовать в церкви при отпевании человека, которого она не знала при жизни (дальний родственник, дань уважения, ритуал, традиция…). Когда горя нет, неизменно начинаешь наблюдать за теми, у кого оно есть. Что есть для людей вера? Неужели кто-то на самом деле верит в то, что «мы расстаемся, чтобы встретиться уже навсегда»? Маленький человечек размахивал кадилом и шептал странные слова, плакальщицы тоненьким голоском пели о загробном мире. Полина смотрела на них и думала, что для них это такая же работа или призвание. Они верят, но… Каждый день они приходят в церковь, и все повторяется снова, снова и снова. Повторение вносит обыденность в священнодействие, превращая его в обязательный ритуал. Все происходящее напоминало театральное представление. Мы не встретимся, потому что нет ничего за пределами смерти. И они это знают, но боятся не встретиться, боятся великого НИЧТО, пустоты после естественного процесса умирания и лечат себя самообманом. Почему нет одиннадцатой заповеди? Потому, что она бы звучала: «Не лги себе!». Самая красивая и самая страшная ложь — во спасение.
    А между тем, это Солнце умирает и возрождается на кресте, это оно несет жизнь на Землю, а Конец света в первоисточниках имеет точное значение — «конец эры». Обожествление сил природы и мифотворчество было свойственно человеку во все времена. Никто не придет карать за грехи, просто мир изменится и изменит сегодняшним идеалам. Попробуйте объяснить это людям, кающимся даже в том, в чем невиновны, и по сути не живущим, а заморозившим свою жизнь в ожидании Конца света! «Если Бог существует и сотворил этот мир, то неизвестно КТО его сделал таким несправедливо пристрастным, где мы не можем быть счастливы. Если помимо этого он сотворил еще и счастливый тот свет, тогда зачем ему понадобился этот?».
    Святое писание — всего лишь знаки и символы, начертанные ЛЮДЬМИ! И даже не свидетелями происходящего, ибо сей миф создавался много позже описываемых в нем событий. Что происходит с мифом? Он передается из уст в уста — искажается, забывается, приукрашивается, насыщается личностью сказителя, затем записывается — пишется и переписывается, затем интерпретируется — чаще всего неправильно. Что, собственно, остается в итоге? Красивая притча, обрекшая на двух-трех (сколько еще?)…тысячелетний страх и необоснованные обвинения, лишившая возможности свободной любви и счастья жить без оглядки миллиарды слепо несведущих (или сознательно отказывающихся знать?) людей.
    Все, что у человека есть на Земле — тело, душа и время, и он вправе и должен делиться этим с другими. Что такое порок? Желание наслаждаться и дарить наслаждение другим. Что такое благодетель? Желание ограничивать себя во всем, загонять в рамки, — и попутно лишать радости и сажать в ту же тюрьму своих близких. Абсурд? Нет, всевидящее око, правящее нами, но только земное. В мире существуют три великих религии, но если буддизм — это философия покоя, созерцания и невмешательства, то христиане с мусульманами будут биться за мировое господство и порабощение умов вечно, независимо от того, сколько и чьей крови уже пролилось и еще прольется. Хотя им всего-то навсего нужно, чтобы люди думали, чувствовали и поступали, как один. Мужчины всегда заняты войной и политикой вдали от дома, но по возвращении их должен ждать горящий очаг и приготовленный ужин. Поэтому сначала образ девы, а затем сразу образ матери, просто любящая женщина — вне закона, ведь горячее сердце не умеет ждать. Правителям нужно отправить мужчин на войну, поэтому Крестовый поход вечен, меняются лишь полководцы. Им нужна предсказуемость стада, возможность держать в повиновении миллиарды человеческих душ. Чем же тогда религия отличается от политики, а вера от розовых очков, которые ей всучили вместе с повесткой в Суд?
    Если Бога придумали люди, значит, нет никаких «Божьих даров» для избранных. Писатель может быть сколь угодно бездарен, но если он ЖАЖДЕТ писать и несет ответственность за свои слова, он — ПИСАТЕЛЬ. Художник — не тот, кто в муках рождает шедевры, но тот, кто не мыслит и дня, чтобы не держать в руках кисть. Музыкант — тот, кто слышит музыку даже во сне. Лучшая любовница — не обязательно красива, но та, что любит, хочет вас и восхищается вами. Жизнь — не долг, но желание жить. И здесь уже нет места вере, ведь она накладывает вето на любые неоправданные желания и темные страсти, бьющиеся внутри каждого ЖИВОГО существа и делающие его таким непохожим, уникальным. Рай — это и есть хэппи-энд, слегка упрощенный Бродвейскими мюзиклами и бульварным чтивом. Единый, одинаковый для всех непохожих и уникальных. Конечная станция, полная остановка. Нулевой километр.
    …Конечная остановка. Подвыпивший отец с маленькой дочкой ждут автобус. Она обнимает его колени — выше дотянуться не может, слишком мала, — и спрашивает: «Папа, а зачем звезды светят?» У нее над головой морозное звездное небо — бесконечный шатер Вселенной. Она спрашивает: не отчего, не почему, а именно ЗАЧЕМ? «Не знаю, — икнув, отвечает отец. — Не мы их создали, светят и пусть себе светят». Догадываетесь, каким будет следующий ее вопрос? ЗАЧЕМ МЫ ЖИВЕМ? «Не тобой жизнь дана, живи и терпи», — отмахнется от нее мать, переворачивая на сковородке подгоревшие котлеты…
    …Образы, мысли, воспоминания, осколки мечты с невероятной скоростью возникали и тут же таяли в ярком свете. Калейдоскоп эмоций. Теперь она поняла, что имел в виду Влад…
    …Был одинокий период в жизни, когда клубная жизнь и разговоры о гаджетах уже надоели. Когда пытаешься читать людям стихи, они отворачиваются от тебя со странной брезгливой гримасой, словно ты подхватил какую-то постыдную заразу. И продолжают обсуждать гаджеты. Полина отправила стихи по почте в Литературную газету, и ее пригласили посетить редакцию.
    — Опубликуем в разделе «Антология», где молодежь неоперившуюся печатаем, — сказали ей. — Но для этого необходимо посещать наши литературные вечера. А то слушателей совсем нет. Сами пишем, сами читаем.
    Она пришла на чтения, соврав на работе, что трубу прорвало дома. Люди собрались разные: от редакторов той же литгазеты и непризнанных поэтов с извечной фразой: «Поди попробуй — заслужи Дантеса!» до депутатов, которые сетовали, что, мол, вместо того, чтобы думать о судьбах России на совещаниях, пишу любовную лирику в блокнотик. Вызвали на круг. Прочла что-то детское из разряда: «Я люблю! И в шампанского брызгах вижу твой чистый внутренний свет».
    — Шампанское, говорите, — усмехнулся бессменный редактор литгазеты. — Мы тут горькую пьем. А она с шампанским! Ты — не поэт, ты — поэтесса (иронично). И вообще, бросьте вы свою Цветаеву. Бродского нужно читать. БРОД-СКО-ГО!
    Бродский перевернул в ее жизни многое. Но не о нем она вспомнила сейчас в лучах яркого света, точнее, не о гении поэзии как таковой, а о чувственности. Есть у него одно стихотворение «Дебют»:
   
    … «и пустота, благоухающая мылом,
    ползла в нее через еще одно
    отверстие, знакомящее с миром».
   
    То есть про «ключ, ошеломленный первым оборотом» все понятно. Но как мог мужчина ОЩУТИТЬ то, что ему не дано ощутить от природы?
    Ей было тогда шестнадцать. А когда девочке шестнадцать, единственное, о чем можно думать — как поскорее стать женщиной, разрушить стенку, преграждающую путь в этот мир. И неважно, кто он, хоть первый встречный. Важно, чтобы тот, кто станет действительно первым, утратил врожденный мужской шовинизм, узнав, что право собственности давно просрочено, и они оба — абсолютно равны в победах и поражениях. Ночь, море, пляж. Когда она вошла в воду и поплыла, то почувствовала себя сосудом, заполняющимся водой изнутри. Воды было столько, что казалось, вот-вот утонет… Прошло много лет, но ощущение сосуда с водой осталось. А Бродский смог это почувствовать внутри себя. Потому что поэт — вне пола, вне возраста, вне времени и пространства. Он сосуд, переполняемый энергией, хлещущей из бытия и наполняющей вечность.
    Почему в зале Суда ей вспомнилось именно это? — спросите вы. Потому что миром движут две силы: Эрос и Танатос. Только они питают человеческую душу. Остальное все — придумано, посторонне и потусторонне. Остальное — всего лишь сублимация и перевоплощение. Только эти две силы порождают весь спектр человеческих эмоций во всем его разнообразии. Искусство питает любовь и, скорее, неразделенная, чем счастливая. Науку, политику, бизнес … — страх смерти, страх уйти неузнанным, желание предотвратить и то, и другое. Обе силы — внутри каждого из нас, а не снаружи. ЗНАТЬ! Именно знать, ощущать, понимать, а не догадываться и верить. Чужие чувства — как свои. Проникновение. Тайное знание взамен слепой веры.
    …Резь в глазах усиливалась. Белая слепота.
    «Можно я все-таки хоть на мгновение отведу взгляд и опущу голову?», — снова подумала Полина.
    — Нет. Нужно смотреть в небо, а не падать внутрь себя, как на дно темного пустого колодца. Ты ни во что не веришь, тебе все нужно знать наверняка. Все началось еще в детстве: признания в любви в розовых конвертиках в портфеле и шпионские игры в учительской (прокрасться, пока никого нет, и сверить подчерки по тетрадкам с сочинениями или контрольными). Ты точно знала, кто пишет (нельзя было не заметить), но всегда хотела счастья НАВЕРНЯКА. Но человек либо знает, либо верит. Объединяет только вера. Знания — провокаторы одиночества (жаль расплескать, разбить, потерять, растратить, раздарить), поэтому и в твоих записных книжках пустота и ветер свищет по страницам. Творчество, как любовь, — физическая потребность организма. А любовь строится на вере. Хотя мы не отрицаем, что большинство людей проживут долгую и наполненную жизнь — без любви. Но можно ли ее считать счастливой?
    — Счастливый конец? Двое слились в поцелуе, произвели на свет еще одного не ведающего, но верящего всему, что ему говорят? И так до бесконечности? Вопросы без ответов? Еще один розовый бульварный роман в лотке у метро? Я не смогу поставить его рядом на полку с МОИМИ, вернее, с ИХ книгами, то есть с теми, которые храню на ней сейчас. Да, вся «история искусства — это история страданий тех, кто его создавал»! А они ЗНАЛИ, что делают. Утопичность веры в том, что она слепа. Невозможно поверить в то, к чему нельзя прикоснуться или хотя бы увидеть. Невозможно всю жизнь носить розовые очки, так ни разу и не разбив их.
    — Ответ не принят! Снова размышления без начала и конца! Не мозг верит — душа. Мозг — всего лишь ограниченное количество клеток серого вещества, душа — бесконечна. Нужно закрыть глаза и поверить. Хотя бы себе.
    — И все?
    — Все!
    Полина крепко зажмурилась. Где-то в глубине сознания заплясали розовые, голубые, желтые солнечные зайчики — блики разноцветных витражей.
    — Не сольются! Не существует копии души, — выдохнула она. — Счастье для него — эшафот для нее. И наоборот: то, к чему она так стремится, он считает ссылкой и изгнанием. Каждый последующий плен — хуже предыдущего. Можно с легкостью сменить одного хозяина на другого, но свободу на рабство — не хватит сил. Утопичность любви заключается в том, что один человек не способен заменить собой весь мир. Да, можно влюбиться, упасть друг в друга, забыть обо всем, но лишь на время. А потом проснуться вместе одним воскресным утром и начать переделывать друг друга, подгонять каждый под свой мирок, пожирая свое и наше время. А мне нужен не мирок, а МИР, понимаете? Мне нужна вечность, а не время, пусть даже в Аду. Люди не могут принадлежать друг другу. Им стоит выбрать свободу, а не счастье. Потому что хэппи-энд — это все-таки end, без права на перемены. Счастье всегда статично и… бесплодно. А жизнь — есть движение. Я не хочу насытиться, деградировать и начать выращивать капусту в огороде, как все они. Мне нужен другой финал.
    — Какой?
    — Я не знаю. Финал всегда открыт. Если вы скажете, что конец истории предрешен заранее, то она перестанет быть моей. Какой смысл продолжать писать, если ничего нового я уже не открою? Я пишу, чтобы познать себя, а не слепо уверовать в «Божий дар». И чем больше я теряю в жизни, тем больше обретаю в себе. Мне уже трудно остановиться. Мне НУЖНЫ голод и жажда, которые НИКОГДА не утолить. Боюсь, моя история — это история войн, потерь и поражений.
    Снова резь в глазах и белая слепота. Как тихо! Полине показалось, что слух заменил ей зрение. Она слышала пыль, струящуюся в ярком солнечном свете.
    — Хорошо, пусть будет так. Мы хотели помочь, но вы не способны внимать слову. Мы вызовем вас на Костер Времени.
    И Белые плащи исчезли. Она снова осталась одна посреди огромного пустого зала. И только солнечные лучи протягивали ей руку, но сквозь резные разноцветные витражи, понарошку. Все — обман.
    Влад, ты сказал: «Финал всегда открыт. Только ты сама сможешь написать его вчистую».
    Но если тебя все еще нет здесь, в зале Суда, значит, и ты — врешь…
   
   
     ****
   
   
    — People come and go, stop and say hello, — хрипло откашлявшись, запел Руслан в микрофон. После чего последовал пронзительный звук ненастроенного усилителя — как гвоздем о стекло.
    Полина болезненно сжалась, так и не сумев отхлебнуть остывший кофе из чашки. «Джаз-кафе» в полуденное время пустовало: ни посетителей, ни даже официанток или бармена. Наплыв любителей музыки минувшего столетия начнется под вечер, а пока Руслан истязал гитару и микрофон, репетируя.
    — Руслан! — попыталась перекричать визг устаревшей аппаратуры Полина. — Хватит уже, ушные перепонки рвутся! Все равно вечером все напьются, и им будет безразлично — лажаешь ты ли нет, поверь. Ты правильно поешь: все они приходят, уходят, но никто из них не останется рядом. Лучше принеси мне еще сахару. Только не темный к кофе, а БЕЛЫЙ…
    — Опять ты здесь! Если честно, мне это уже начинает надоедать.
    — Я комнату снимаю у вас на втором этаже над «Джаз-кафе». Забыл?
    — Да, всю жизнь мечтал сталкиваться с тобой в дверях каждое утро, черт бы побрал бармена, который поселил тебя туда!
    — Да ладно, мы все-таки с тобой близкие люди. Ну, так как насчет белого?
    — Успокойся! Ты только вчера скупила дозу ЛСД, которая троих убьет. Мне не нужны проблемы! У тебя скоро мозг вывесит белый флаг, а печень и легкие устроят сепаратистскую революцию.
    — «Спокойствие есть душевная подлость!». Мне нужно еще немного белого, а то вчера я хотела попасть на пляж, а вместо этого над моей головой сломали шпагу.
    — На пляж?
    — Да… Белый пляж с песком из белого сахара… Имею я право мечтать или нет?
    Руслан перестал, наконец, мучить гитару и подсел у барной стойки рядом с Полиной.
     Они с минуту смотрели друг другу в глаза: взаимная испепеляющая ненависть никого не убила. Поэтому оба с облегчением вздохнули и попробовали поговорить.
     — Слушай, у нас тут вечеринка намечается в пятницу, — нерешительно начал Руслан, — обещают, что с небес тоннами будет сыпаться белый пепел. Не хочешь присоединиться?
     — Пепел?
     — Кокаин. И его будет в избытке. Правда, это уже стоит дороже.
     — Ты поставщик?
     — А ты оставила мне иной выход?
     — Прости, я хотела как лучше. Хотела, чтобы вы были счастливы!
     — Брось! Ты никогда не умела говорить откровенно. Отсюда все несчастья.
     — Хорошо, тогда давай поговорим сейчас...
     Руслан откинулся на спинку стула и пристально, с легким налетом презрения начал рассматривать ее: тонкая бледная кожа на шее, под которой бьется синяя жилка, чуть прижми, и он обретет свободу. Но он не станет этого делать, он подождет. Если не ЛСД, то кокаин точно скоро убьет ее, и он не будет ни сожалеть, ни испытывать чувства вины. У Полины уже под глазами пролегли плотные темные тени, которые ничто не сотрет. Рыжина волос перестала отливать солнцем. А глаза… выцветшая зелень, ледяная пустота — Богом забытые лесные озера. И если на дне еще плещется золото, то никто не достанет его — не донырнет, сердце разорвет на куски от разницы температур. Нет, он подождет еще немного, прежде чем отомстить, наконец. А пока можно поиздеваться вдоволь.
     — Ну, если о сокровенном… В какой позе ты предпочитаешь?
    Полина вздрогнула от неожиданности, но быстро пришла в себя. Кривая усмешка. Тонкая струйка дыма — как выстрел высоко в потолок.
     — У камина, в кресле, завернувшись в плед.
     — Он — ненормальный?
    — Все гении — ненормальные.
    — Так он еще и гений, ну что ж, поздравляю! Нашла то, что искала?
    — Не совсем. Иногда мне кажется, что я написала бы лучше. Только это — ТАЙНА. Обещай, что никому не скажешь!
    Руслан удивленно откинул непослушную челку с глаз и впервые посмотрел на Полину не сквозь плохо расчесанное забрало, а открыто.
    — Расслабься! Я говорю о Берроузе и «Голом завтраке», — победно усмехнулась она. — По крайней мере, убивать я уже научилась. Видишь ли, я вдруг поняла, что соревноваться с Ремарком глупо. Его времена via dolorosa, «когда самое обыденное и обыкновенное счастье казалось самым несбыточным и невероятным», и его трогательная ранимость уже безнадежно устарели. Люди ведут скучную жизнь и потому сами создают себе войны. Время — другое, мы — другие, значит, и писать нужно по-другому. Жестче.
    Руслан только сплюнул в пепельницу и встал, собираясь уходить.
    — Подожди, — остановила его Полина. — Ты же сам просил о сокровенном! Но я — писатель именно потому, что мне тяжело говорить вслух. Да, и секс я могу обсудить с кем угодно на твоей вечеринке в пятницу, когда с небес будет падать белый пепел. Секс — всего лишь валюта: ты платишь, тебе платят, та же инфляция с течением времени. Хотя, если ты имеешь в виду вложения и инвестиции, то — да, деньги и секс воруют так же, как и слова, и ноты. Все мы — плагиаторы и воры.
    — Обобщать не нужно! — резко оборвал ее Руслан.
    — Хочешь, сочиню тебе королеву? — иронично прищурилась Полина. — Будет финансировать твои музыкальные проекты, а ты вернешься на сцену. Могу привести ее прямо сюда, в «Джаз кафе». Тебе еще и двадцати пяти нет, все впереди.
    — Если следовать твоей философии, то все королевы — одинаковы, — вздохнул Руслан, рассматривая свои руки. — Они делают маникюр, чтобы скрыть грязь под ногтями. Зачем мне это?
    — А ты стал циником, я тебя другим придумала, — разочарованно, но и восхищенно взглянула на него Полина. Странное это чувство, когда герои твоего же романа выходят из-под контроля.
    — Придумала? То есть, хочешь сказать, что я так хреново живу, благодаря тебе, что ли?!
    Полине показалось, что еще немного и он разобьет пепельницу о ее голову, потому стоило помириться хотя бы на время. Ведь ей так нужно узнать…
    — Руслан, не злись на меня. Это я вас сочинила и хотела, чтобы все ваши мечты исполнялись, понимаешь? Теперь ты должен… Нет! Просто обязан мне рассказать, что было дальше.
    — Спрашивай, — глубоко, но уже равнодушно, затянулся сигаретой Руслан.
    — Сергей не вернулся в Москву? — задала первый вопрос Полина.
    — Нет, он торгует компьютерной техникой и видео аппаратурой у нас на Волге. Он стал блестящим техническим специалистом, пока проводил свои сомнительные эксперименты на людях. По-своему счастлив, женился, ездит по субботам с друзьями на рыбалку.
    — Жаль. Я всегда возвращалась. Виноваты цифры, бегущие назад. А Сергей, похоже, научился проигрывать… А Игорь? Как он? По правде говоря, он родился случайно, нужно же было как-то доставить вас с Наташей в Москву. Но как все незапланированные дети стал самым любимым.
    — Тоже мне мамочка нашлась! Уехал в Лондон твой Игорь. Всем, у кого горят глаза, не сидится на одном месте. Провинциалы едут в Москву, москвичи в Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио. Он быстро нашел нам замену… А ты все-таки сука! Не хочешь спросить, что ты сделала с моей любимой? Ведь это Наташа спасла тебе жизнь тогда на мосту, помнишь?
    — И что?
    — Передозировка ЛСД. ПОСЛЕ мечты не выживает никто. Таким, как Наташа, необходимо любить то, что еще не сбылось, лиши их этого — и все кончится. Я не хотел славы, не хотел ехать в столицу, но ты сделала нас хедлайнерами. И понеслось: первые строчки хит-парада, успех, сцена, турне по всей России, Красные дорожки, наркотики сначала для того, чтобы писать тексты и музыку, потом вообще не знаю зачем. С тех пор, как она ушла, я понял: вся музыка на Земле состоит из семи нот, все их вариации давно сыграны и проиграны, ничего нового создать уже невозможно. Я словно оглох и онемел, ничего не пишется. Вот, играю джаз, блюз, рок-н-ролл в ресторане… И продаю то, что ты просишь сейчас. Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты, лизнув, как она, сахарку, навсегда ушла в свой Белый Город. Навсегда, слышишь? Чтобы тебя вообще не было! Чтобы ты не вернулась! Ненавижу тебя!
    — Мы — всего лишь бумажные человечки. Он вырезал нас умелой рукой и забыл на столе у открытого окна. Он не сказал зачем. Дует ветер, и мы падаем на пол…
    — Заткнись, здесь тебе не исповедальня! Лижи свой белый сахар и молчи! Это Сергей, а не Наташа должен был уйти навсегда, ты ведь из-за него с моста прыгала, не так ли? А мы с ней могли бы любить друг друга всю жизнь в нашем маленьком городке на Волге, и у нас были бы дети! Ни к черту мне не сдалась твоя слава!
    — Но Руслан… Я не пишу будни «маленьких людей», не люблю Гоголя, напротив, мне ближе Шекспир с его вечными страстями и «быть или не быть».
    — Хорошо, пусть так, но ты могла бы оставить ее живой — ДЛЯ МЕНЯ.
    — Не могла. Наташа бы повзрослела и стала мной. Зачем мне две одинаковые героини в романе?
    — Тогда избавься и от меня тоже, надоело торчать здесь и продавать наркоту придуркам вроде тебя.
    — Нет, ты интересный персонаж, у тебя развивающийся характер — от романтики через разочарования к цинизму. Что для автора может быть лучше? Никто так не возбуждает женщину, как мужчина, за которым тянется трагический шлейф его прошлого. И потом ты мне еще пригодишься, я знаю.
    — Не рассчитывай на меня! Я тебе не марионетка, которую можно дергать за ниточки. Я живой человек и сам выберу продолжение истории.
    — Продолжение пишу Я!
    — Тогда выкинь в печку свой бездарный роман и воскреси мне Наташу!
    — Но она УЖЕ умерла, я — не Бог воскрешать мертвых, хотя… Тема вечной жизни меня всегда притягивала. Над этим стоит подумать.
    — Вот-вот, подумай. Иначе в следующий раз продам тебе такую дрянь, что вместо Белого города попадешь на кладбище. Ты ведь так любишь открытые финалы, а это значит, что я тоже могу подкинуть идею.
    Прозвучало дерзко и самоуверенно, теперь ход — за Полиной.
    — Вообще-то, тебе не понравился бы мой вариант хэппи-енда. Я отдала бы Наташу Игорю, а не тебе. Мне всегда казалось, что женщин притягивают такие мужчины, как он. Первопроходцы и первооткрыватели. Те, кто умеет рисковать по-настоящему, но прыгает с носа корабля, а не с борта или кормы, чтобы не затянуло под винты, и сможет спасти тех, кого любит.
    Руслан уронил голову на руки и замолчал надолго. Полина терпеливо ждала, когда он, наконец, сдастся и расскажет ей правду.
    — Все так и было, — тускло и отстраненно начал Руслан, так говорят не с человеком, а с его отражением в зеркале. — Я был всего лишь тенью третьего рядом. В общем-то, и наркота тоже отсюда: груз сбывшихся и утраченных надежд, помноженный на груз вины… Игорь смог уехать и забыть, я — не могу ни уехать, ни забыть.
    В голосе Руслана уже не было ненависти — лишь боль. Кровоточащее вечное одиночество и сожаление. Рана, которую уже не зашить ничем. А Полине осталась лишь жалость — бескрайняя и глубокая, как море, а они совсем одни посередине в утлой лодочке в ожидании шторма и сколько ни смотри по сторонам — берегов не увидишь.
    — Руслан, мне жаль тебя, жаль ее и себя тоже — ЖАЛЬ. Я бы все тебе отдала, поверь, но у меня ничего нет. Знаешь, когда-то я написала одну повесть «Дом на усталость», в финале от него остается лишь обгоревший остов, и только «ветер бешено колотит калиткой на железных столбах». Мне кажется, эта калитка и есть моя душа: все выжжено, вычерпано, ничего не осталось. Наташа — это мое прошлое я, и мне уже не вернуться обратно. Хотя сейчас я понимаю, что ты был прав: «Ожидание мечты лучше нее самой». Мне так хотелось развенчать эту простую истину и твой беспечный идеализм, но ты оказался сильнее. За последней строкой ничего не ждет. Пустота. Теперь я понимаю, почему люди никогда не произносят слово «последний», даже в очереди всегда спрашивают: «Кто крайний?». Они боятся. Хотя нет края у очереди, люди в ней — не одно целое. Всегда есть первый и последний человек. Мне кажется, я УЖЕ подписала себе приговор. Эта книга переделывает и меняет меня изнутри. Пронзительно прекрасное падение в ледяную пустоту. Я уже не смогу согреться. Последняя строка действительно станет ПОСЛЕДНЕЙ.
    Руслан больше не слушал ее. Он незаметно встал и подошел к окну. В середине декабря при морозе минус пять лил дождь. Холодно, промозгло, безостановочно. Вода тут же замерзала при соприкосновении с поверхностями ровных крыш, машин, витрин магазинов, железными поручнями, тротуарами, ступеньками лестниц, образуя прозрачную ледяную пленку на всем. Мир словно заключили в огромную капсулу из непробиваемого стекла. А кто-то наверху то ли сжалился над ним и решил уберечь от бед и несчастий, то ли придумал себе новое развлечение — пристально наблюдать и смеяться над беззащитными пленниками застеколья.
    Полина тоже подошла к окну. Теперь они оба молча смотрели на дождь сквозь прозрачную наледь.
    — Что ты собираешься делать дальше? — спросила Полина, чтобы хоть что-то спросить.
    — Моя музыка радует… не тебя, конечно, и друзей у меня уже нет. Но что мне еще остается? — тоскливо усмехнулся в ответ Руслан.
    — Напротив, радует. И ты прав в том, что продолжаешь ее играть. Это философия нашего века. Мы никому не нужны: ни будущим, ни настоящим. Только друг другу. Если кто-то один засмеялся или заплакал от нашей музыки или слов, значит, все было не зря. Самиздат: сами пишем, сами читаем. Ты — герой моей книги, я взамен слушаю твою музыку. Мы придуманы друг для друга.
    — Не так уж и мало, — кивнул Руслан и вдруг спросил. — Тебе не кажется, что ледяной дождь пошел не случайно?
    — Не знаю, — вздохнула Полина.
    — Дождь всегда посредник между небом и землей. Это мертвые что-то хотят сказать живым.
    — Тогда это их слезы. Мне постоянно снится сон: Ангел Судьбы с зашитым ртом плачет кровавыми слезами, держа в руках хрустальный шар, внутри которого я иду куда-то в кромешной тьме и совсем одна. В последнее время Ангел плачет все чаще и чаще... Мне жаль, ведь это я сделала его немым.
   
    «Откровение — не метод писать книги, — напишет она чуть позже. — Даешь людям душу, они ее берут в ладони и… не знают, что с ней делать, ведь свою они протянуть в ответ не готовы, даже в мыслях-мечтах. Душа — это то, чем никогда не делятся. Ее берегут и копят. Смешные! Отдавать всегда легче, чем принимать. Терять — чем иметь. Ведь это свобода, отсутствие каких-либо обязательств. Если ничего не берешь взамен, всегда можно просто уйти. И никто не посмеет удержать — ты и так отдал им все, что имел… Разумный рахметовский эгоизм, возразить против не сможет никто. Потому что никогда не догадается, что есть только два пути, как в мифе о птице: сожми ладонь с душой посильнее — и она задохнется, раскрой, освободи — и она запоет. Но нет, все пытаются сжать, удавить друг друга в объятиях и больше всего боятся, что их самих кто-то растратит, использует, вычерпает…
    Собираются покорять вершины гор, но набивают рюкзаки доверху полузабытыми воспоминаниями, страхами, снами, сомнениями, чувством вины, несбывшимися надеждами и мечтами. Рюкзак становится неподъемным, но они упорно тащат все в гору, задыхаясь и сгибаясь под тяжестью накоплений собственных душ. Абсурднее не придумаешь. Это же так просто отпустить себя в свободный полет. Всегда любила путешествовать налегке и желательно без попутчиков.
    Истинное одиночество (то есть свобода) — это возможность жить рядом с людьми, которые тебя не понимают. Мой возлюбленный город дал именно то, что мне нужно: раствориться, исчезнуть. Почувствовать себя всем и никем одновременно. У меня ничего нет: ни дома, ни друзей, я пишу чужими словами, которые были произнесены задолго до моего рождения, и рисую то, чего нет — свои сны. Бесчисленные отражения в зеркалах метафор… неуловимы, как ветер.
     Великие пишут иначе. Таблетки от отчаяния, тонкие марочные вина, убийцы времени в метро, вирусы неизлечимой болезни… Последнее мне нравится больше: кресло для слов и строчка за строчкой, день за днем. И «надежда — это лишь еще один переходный период, который просто нужно пережить». Бессонница, плавно переходящая в творческий запой с последующей суицидальной тягой… Слова, слова... еще глоток, еще один вдох без выдоха.
     Комплексы, страхи, запретные мечты и как следствие — развитие зависимости. Человеческая душа состоит из множества струн, на которых можно играть, как на скрипке, или хотя бы гитаре… К примеру, в ночных клубах Москвы продают травку с метадоном внутри. Ты думаешь, что будешь всего лишь улыбаться, а проснешься и испытаешь ломку. Москва — опасный город: тебя подсаживают, постоянно на что-то подсаживают. И не важно, наркота это или рекламные плакаты. А после падений подсовывают самые лакомые кусочки, мол, заслужил. Это чтоб скучно не стало вдруг страннику, а его взгляд не искал бы упорно на карте место, где живет солнечный свет, чтоб не сбежал в самый разгар отношений. На пике. А когда еще, по-вашему, нужно сбегать? Ждать, пока все затухнет и стухнет, тем самым убивая память себе и другому?
    Главное — непостоянство, игра, умение удивить. Определение разочарования — перестал удивляться. Не только любовник — любовницу, но писатель — читателя возьмет за горло, если на каждой последующей странице будет в корне иное, чем ждут на предыдущей. Настоящие книги — непредсказуемы, как и люди, ведь жить и писать, в сущности, одно и то же».
   
   
    ****
   
   
    «Сейчас ты читаешь меня, и тебе холодно от моих слов и ледяного дождя за окнами. Мне кажется, у вас, будущих, такие дожди идут постоянно. Но я постараюсь тебя обогреть, потом… А пока налей себе чего-нибудь горячительного и завернись в плед, как это делаю я. Не знаю, есть ли у вас электрические камины, пьете ли вы коньяк, из натуральной ли шерсти пледы или из искусственно созданных материалов... Но хочется сказать тебе: «Не мерзни, Крузенштерн!»
    Влад отложил распечатку и взглянул в окно. Дождь не прекращался. Значит, на улицу сегодня лучше не выходить: дороги обледенели, опасно. Временный, вынужденный отпуск. Редкая возможность побыть наедине с собой.
    Впервые ледяной дождь был зарегистрирован в Канаде в 2006 году. При морозе минус пять — минус десять с небо лило, как из ведра. Вода тут же замерзала в воздухе, образуя наледь на всем, к чему прикасалась. Рвались под тяжестью льда провода, и большинство городов остались без электричества. Люди жгли мебель и даже книги, чтобы согреться, и освещали дома при помощи самодельных керосиновых ламп и свечей. На улицу никто не выходил и не выезжал: никакая обувь, никакие шины не могли удержать от падений, переломов и аварий. Сломанные кости, разрушенные судьбы. Сожженные, навсегда утраченные послания предков. В январе 2009 года та же беда постигла Восточную Европу, где эпицентром разрушений стала Москва. А в 2050м ледяной дождь хлестал уже по всей планете. Ведь расширяя свой ареал обитания, человек способствовал глобальному потеплению. Большая часть Земли уже заселена и урбанизирована: вырублены непроходимые леса, освоены пустыни, выстроены целые плавучие города в океане. А климат — штука хрупкая. Он ответил дождями.
    Правда, людям, живущим в двадцать втором веке, ледяной дождь уже не помеха. Дороги им не нужны: в это время официально объявляют каникулы, и никто не выходит из дома. Электрические провода протянуты под землей, а само электричество добывают, используя силу ветра. Наука развита настолько, что поставлена на службу быта для каждого, и человек получает все, что требуется, не покидая своей «объуюченной» по последнему слову техники крепости. А информационные технологии позволяют передавать мысли и делиться чувствами на расстоянии.
    «Ледяной дождь стал вечностью, как и мы сами, — вздохнул Влад, плеснув себе виски. Алкоголь, пожалуй, единственное изобретение человечества, которое время бессильно переделать или отменить. Он мирит человека с противоречиями, как в окружающем мире, так и внутри него самого.
    «Альбинони, адажио», — мысленно произнес Влад, подключаясь к калейдоскопу, и со стен и потолка комнаты, как капли дождя, заструились звуки совершенной музыки прошлого. Пронзительно прекрасное падение в ледяную пустоту.
    «У тебя никогда не будет меня, как у меня — не будет тебя, — писала Полина. — Мы забываем. Ты не помнишь меня, я не помню тебя. Мы не любим друг друга. Мы ищем лишь эйфории, мы любим лишь состояние любви. Я старалась запомнить тех, кто научил меня любить, подарил нежность, был рядом, но потом приходили другие. И с ними все повторялось: также чувственно и прекрасно. И я замещала прошлое настоящим, стирая свою душу-память. Да, не с тобой — с другим, по-другому, по кругу, по кругу. Прикосновение — эмоции — чувства — мысли — сны — эйфория мечты — боль — пустота. И я снова иду дальше. Мимо тебя, но по кругу — по кругу. Ты дал мне, нет, скорее вскрыл, взломал во мне какое-то слишком БОЛЬШОЕ знание, и теперь мне нужно только расшифровать и понять его, постичь тайну. Кажется, «я разгадала знак бесконечность»… Эфемерность мечты. Пустота эйфории».
    Почти пророчество. Эмоции в чистом виде. Только те, что нужны здесь и сейчас. Люди живут бесконечно долго или столько, сколько сами того захотят. Но человеческая память не безгранична, поэтому все хранится внутри единого мозга планеты, и каждый может подключиться и получить еще и еще солнца в дождливый день. Ответ на любой вопрос. Музыку прошлого. Живое человеческое тепло, ведь понятия семьи уже нет в том смысле, который вкладывали в него их смертные предки. Попробуйте сказать: «Да!» человеку в ответ на предложение: «…в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас», если жить с ним придется не двадцать и даже не пятьдесят, а триста, пятьсот, тысячу, десять тысяч лет. Не скажете! Напротив, вы станете любить снова и снова. Других, по-другому, но по кругу, по кругу. Не думайте, что все мы обладаем красотой и уникальностью снежинки. Все повторяется, и все замещается.
    Влюбиться в тысячный раз? Все лица Земли сольются в одно. Сочинить стомиллионную по счету симфонию? Но в ней, как и в первой — только семь нот, которые уже давно сыграны предками и проиграны нами. Написать миллиардный роман? Но в мире лишь четыре сюжета, а Бог давно уже совершил самоубийство от скуки.
    Вечность застыла мгновением. Стирание души, умение забывать — как предохранитель от эмоционального выгорания. Не существует ничего в мире, кроме неуловимо текущего «сейчас». Все остальное — иллюзия, игра нашего воображения. Есть только ветер, который мы изо всех сил пытаемся, но не можем удержать. Все остальное мы забываем. Обнуляется история, обнуляются человеческие души. И только догорающая осень — прекрасна, ледяной дождь — вечен, а предчувствие весны — неизбежно. Всегда, как в первый или в последний раз, потому что лишь они — дыхание жизни. Тогда чем же все-таки возможность жить бесконечно долго отличается от жизни смертных, кроме количества прожитых дней?
     «Если у меня в запасе будет жизнь длиной в тысячу лет, — писала Полина, — то я смогу овладеть формой и постичь тайну слова. И тогда со страниц моих записных книжек взлетят птицы, оживут маски танцовщиц, шутов, королей и бродяг. Не соглашусь с Довлатовым, что «литература предрешена, а писатель не творит ее, а как бы исполняет, улавливая сигналы», и что «чувствительность к такого рода сигналам и есть Божий дар» . Чувствительность можно развить, постоянно срезая бритвой верхний слой огрубевшей плоти. Восприятию можно научиться. Нужно просто обнажить нервы.
    Если чуть внимательней взглянуть на женские образы с картин Леонардо да Винчи, то становится ясна тайна Джоконды как magnum opus Художника. Он всю жизнь рисовал полюбившийся ему изгиб губ и загадочную полуулыбку — ту, по которой сходит с ума весь мир. Это тренировка, совершенствование мастерства! Не более того. Помните, как Гран до бесконечности переписывал единственную строчку: «Однажды, прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса»? Этой фразой Камю увековечил себя. Алмаз нужно шлифовать, чтобы он стал бриллиантом.
    Я читаю так много книг не потому, что хочу узнать что-то новое, напротив, «лучшие книги говорят тебе то, что ты сам давно уже знаешь». Я ищу того, кто придумал и расшифровал мою идею ДО и ЛУЧШЕ меня, чтобы не повториться. Во всем виноват ветер, это он подслушивает самые сокровенные мысли, нашептывает чужие тайны, разносит идеи по свету. Гонка за ним бесконечна. Попробовать — ощутить — почувствовать — понять — осознать. С точки зрения любого литературного редактора, я всего лишь захламила страницу схожими по смыслу словами, но я объясню. Вы порезали палец (проба) — ощутили резкую боль — почувствовали страх боли (который будет теперь с вами всегда при виде ножей или бритвы) ¬- поняли ее неизбежность — осознали то, что боль вам необходима. Вечный путь повторений: боль у всех разная, но оправдание ее необходимости всего лишь одно. Высшая истина — одинакова для всех.
    Я никогда и никуда не прихожу вовремя. Всегда опаздываю, даже на самые важные встречи. Несвоевременность — мое кредо. Но я не смирюсь, не сожгу свои записные книжки. В конце концов, постмодернизм и есть синтез искусств, пестрое полотно из цитат, мазков кисти, музыкальных и кино фрагментов… — чужих мыслей, поступков, идей, ощущений.
    Да, я — не гений, и человеческой жизни мне недостаточно для достижения идеала, но если предположить, что мастерство — это всего лишь вопрос времени и приложенных усилий, а жизнь может быть продлена, то я преодолею все…»
     «Сизифов труд, на который вы, прошлые, приговорены без права на апелляцию. Безнадежно и окончательно», — мысленно ответил ей Влад.
    Меняется век, меняются идеалы. Извечный вопрос Шекспира: «Быть или не быть?» решен однозначно: «Быть!». Самоубийц излечивают, эвтаназия — вне закона. Люди — иные: новые идеи, прекрасное нестареющее тело, счастливая беззаботная жизнь. Каждый может стать художником, но не хочет: проще передавать незакодированные и не требующие усилий на создание и расшифровку эмоции, постигать искусство предков через эмоциональный калейдоскоп. Да и зрителей уже нет: сначала ты мне позируешь, потом я тебе, ты мне даришь свою картину, я тебе свою. Равноценный обмен.
    Музей Минувшего опустел. Никто больше не жаждет прикоснуться к скульптуре Родена, когда можно постичь создание формы прямой трансляцией идей и ощущений в душу. Все. Рай. Конечная остановка. Нулевой километр. Все достигается, постигается и… забывается. Всегда можно подключиться и заново восстановить утраченные знания или ощущения — вернуть себе потерянное солнце.
    Обретя бессмертие, человек медленно, но неуклонно превращался в сытое животное. Если живешь сколь угодно долго, зачем оставлять что-то после себя? Человек — собственник, на протяжении жизни он стремился вобрать в себя весь мир, а потом излить душу и передать кувшин с душе-водой потомкам в наследство. В этом он видел оправдание бытия: «создан по образу и подобию, значит, и сам можешь творить». Но когда все великие имена творцов канули в Лету, а их творения были поделены между всеми ныне живущими, культура и искусство как послание потомкам умерла навсегда. Предки УЖЕ сказали о любви и смерти все, что могли и даже больше. Они исписались, выгорели. Им больше нечего стало сказать. А мы? У нас любви и смерти вообще никогда не было. Для бессмертных их давно упразднили.
    Влад никогда не задумывался о своем происхождении. Среди бессмертных это не принято. Даты отменены. Он знал лишь, что был «воскрешен», точнее, разморожен, как и сотни тысяч других, почивших ледяным сном на излете столетий и дожидавшихся своей очереди на бессмертие в крио-центрах по всей планете.
    Вопрос «вечной жизни» волновал человечество во все времена. Но лишь конец двадцатого века позволил иллюзию приблизить к реальности, перестав рассказывать людям сказки на ночь о Рае на небесах. Ведь смерть — это всего лишь физическое явление. Необратимые процессы в человеческом организме, не совместимые с жизнью. То есть НА ДАННЫЙ МОМЕНТ необратимые и несовместимые. Наука никогда не стояла на месте: если вчера рак был неизлечим, то сегодня эта болезнь напоминает легкое недомогание и проходит за пару недель. Развитие нанотехнологий позволило не только реанимировать спящих, но и вылечила все болезни и проявления старения в организме человека. Со временем, конечно, не сразу. Но спящие — не так уж и требовательны, они могли пролежать в ледяной постели сколь угодно долго, пока ученые изобретали лекарства. Первоначально крионика преследовала благородную цель спасения человечества от болезней: перенос только что умерших или обречённых на смерть пациентов в тот момент в будущем, когда станут доступны технологии «ремонта» клеток и тканей и, соответственно, будет возможно восстановление всех функций организма. Уже в 1956 году французский ученый Луи Рэ заставил биться сердце куриного эмбриона, спустя несколько месяцев после его пребывания в жидком азоте. В 1995 году американский биолог Юрий Пичугин произвел глубокую заморозку срезов головного мозга кролика, после разморозки мозг сохранил биоэлектрическую активность. В 1973 году крионирован первый человек, умиравший от рака легкого. Первая успешная пересадка замороженных органов была произведена в начале 2002 года группой канадских ученых под руководством Роджера Госдена. В этом же году рожден первый ребенок, зачатый при помощи спермы, находившейся в состоянии глубокой заморозки двадцать один год, а через пять лет из банка замороженной спермы звезд Голливуда и Нобелевских лауреатов родилось уже пятьдесят тысяч человек. Чувствуете, куда я клоню? Тогда впервые в обществе мелькнула тень старушки евгеники. Если бы Эйнштейн почил ледяным сном, то вопрос о его воскрешении был бы решен потомками однозначно положительно. Во-первых, Эйнштейн освоил бы любую самую сложную технологию с нуля гораздо быстрее потомка, даже родившегося на несколько веков позже, в силу исключительного строения головного мозга, а во-вторых, это же бесценный генофонд!
    Размораживали не всех, только самых способных. И не всем, рожденным после 2050 года, даровалось бессмертие. За многие века существования человечество привыкло к неравенству и давно смирилось с ним. В предыдущие столетия человеческая жизнь измерялась количеством денег. В двадцать втором веке за неимением их и справедливым, с точки зрения полезности обществу, распределением благ и ресурсов, — количеством отпущенных дней или лет. Раньше жили богатые, обеспеченные и бедные; сейчас смертные, привилегированные временем и бессмертные. Человек ко всему привыкает.
    Можно до бесконечности воспроизводить ресурсы, научившись этому у природы и превратив планету в искусственную лабораторию. Но есть одно но: территория Земли. Пространство ограничено. Освоение космоса затянулось на многие века, и к 2112 году все еще не найден ответ, смогут ли люди переселиться в новые дома на других планетах Вселенной. А перемещение во времени — всего лишь футуристический бред фантастов минувших столетий: невозможно повернуть Землю вспять, невозможно из расщепленных атомов воспроизвести живой целостный организм без посторонней высокотехнологичной помощи, которая в темные века малонаселенной планеты просто не существовала. Будущее и прошлое не соприкасаются, время неумолимо идет по прямой и не способно искривляться или замыкаться в круг.
    Остался лишь один выход: не всем дано постичь, воспринять. Слишком сложное общество, слишком сложные технологии. За тысячу лет обезьяну можно научить играть на органе, но Иоганн Себастьян Бах из нее не получится. Коэффициент восприятия (природная сообразительность, живучесть и быстрая обучаемость абсолютно всему) стал «философским камнем» новой эпохи, превращающим любой металл в золото и дарующим бессмертие. В каждом из нас заложен уникальный генетический код. У каждого из нас — клеточки серого вещества в мозгу образуют уникальные комбинации. Но это не значит, что уникальность не поддается измерениям. Как раз наоборот. Уже в 2050 году была разработана первая «шкала коэффициентов восприятия» — точный прогноз реально достижимого уровня развития личности. И если первых еще размораживали за те или иные заслуги перед обществом, то последующие воскрешения происходили строго по таблице вычислений допустимой нормы интеллекта. Мозг спящих и новорожденных сканировался, и на основе полученных данных общество решало вопрос о его полезности или бесполезности. Ведь единственное условие выживания в любой развитой цивилизации — это ваши способности принести ей хоть какую-то пользу. Вы не можете просто выйти на улицу и убить что-то живое, чтобы поесть. Всякий раз, чтобы утолить голод, вам придется вступать в отношения обмена. В двадцать втором веке необходимым условием обмена и самой твердой валютой стал интеллект. Чем выше интеллект, тем большую пользу вы приносите обществу, тем выше ваш социальный статус, соответственно, тем большее количество благ вы можете себе присвоить. В каждого живущего сейчас вшит микрочип с индивидуальным кодом «коэффициента восприятия», который предъявляют в любом пункте обмена. Поэтому и в именах уже нет необходимости, а деньги давно не имеют смысла.
    Вопрос о генной модификации, то есть искусственном создании «человека идеального» даже не поднимался, это привело бы Землю к бессмысленным междоусобным войнам. Модифицировались бы победители, а в обществе, исповедующем гуманизм, недопустимо действовать с позиции силы. Влиять на генетический код было запрещено Международным законом о правах человека, равно как и бессмертным выбирать эвтаназию. Бессмертные уже не принадлежали себе, они принадлежали всему человечеству. Ведь это они могли открыть ему путь в Космос и подарить новые дома на далеких планетах, а, значит, и бессмертие тем, кто ожидал его на нижних ступеньках социальной лестницы. К тому же если летоисчисление до полной гибели Вселенной идет в миллиардах лет, то до того, как погаснет Солнце, а Земля погрузится во тьму — всего лишь миллионы. Согласитесь, для тех, кто собирается прожить не одно тысячелетие, времени на поиск новых звезд не так уж и много.
    Конечно, сохранились еще нетронутые гонкой за бессмертием уголки планеты на темном Востоке, где верили, жили и умирали все без исключения. Но цивилизованный Запад — полновластный хозяин Земли, уже обращал на них не больше внимания, чем их предки, живущие в прошлых столетиях, на дикие племена каннибалов, затерянные в лесах Амазонки — слишком малы и ничтожны. Миллионы невинных жертв терактов на рубеже веков окончательно убедили Запад в принятии единственно верного решения. Новые сложные биологические вирусы убивали тех, кому суждено уйти — не желающих следовать традициям добра и мирного сосуществования нового мира, чья религия отказывалась развиваться вместе с обществом. А ученые лишь пожимали плечами в ответ на вопрос, почему вымирают все, кроме избранных. Третья мировая прошла чисто, тихо и… демократично.
    Эволюция же на Западе шла естественным путем. И далеко не всегда лучшие порождали лучших. Науке давно известен феномен: гены гениев не передаются от родителей детям, а распыляются непредсказуемо и произвольно между внуками, правнуками и даже сводными потомками. Многие бессмертные отказывались заводить детей. Ведь самое страшное для родителей — это пережить, похоронить собственного ребенка, мало того — всегда знать, что похоронишь. Основным звеном воспроизводства нации стали привилегированные временем, то есть те, кому чуть-чуть не хватило до высшего уровня, но был предоставлен шанс самосовершенствоваться. Преодоление себя и своей природы стало их лозунгом. Ведь обновление их организма продолжалось лишь до тех пор, пока общество нуждалось в них как в полноценных гражданах. Они старались вовсю, шли вперед и вперед, ни на секунду не останавливаясь, пробуя свои силы в самых разных профессиях, приобретая все новые и новые призвания. Гонка по вертикали: в любую минуту можешь сорваться вниз и стать смертным — тем, кто влачит жалкое существование, наподобие далеких предков ежесекундно дрожа перед холодом, темнотой и неотвратимостью могилы. Смертным, конечно, позволено выбрать заморозку, вот только на Земле им остаться уже не суждено из-за угрозы перенаселения. А при столь шаткой перспективе освоения космоса ледяной сон для них мог вполне превратиться в ту же могилу. Поэтому смертные продолжали проживать каждый день как последний и… верить, отказываясь от заморозки в пользу Царства Небесного. Если на свете и существовало Слово Божие — то только для них.
    А привилегированные временем сохранили способность рисковать, идти напролом и добиваться невозможного, именно они и рожали бессмертных. Точнее, не рожали, конечно, давно уже существует эктогенез. Кому захочется рожать в муках, если можно получить готового ребеночка «из пробирки» легко и безболезненно? Они же — единственные из всех живущих, могли сами выбирать конечный пункт остановки. Сдаться на пределе усталости, предпочтя спокойную старость и смерть, или биться до конца, пока более достойные не вышибут из седла на лед или в землю. Только они еще к чему-то стремились и помнили, что значит быть ветром. У остальных элементарно отсутствовала мотивация. Смертным не позволено остаться, бессмертных никто не отпустит.
    Влад завидовал им, временщикам: они принадлежали себе, он — обществу. Привилегированным временем было позволено рисковать, ведь, сорвись они вниз, никто не заплачет: на их место всегда найдется другой. А ему придется до бесконечности шлифовать свой алмаз, совершенствуясь вместе со ВСЕМ человечеством, наперегонки с вечностью. Он не вправе что-либо менять, ведь он — заложник их последней надежды. Но Полина уже успела заразить его своим лейтмотивом преодоления. Он МЕЧТАЛ падать и разбиваться о лед.
    — Третий уровень. Бессмертие, — объявили ему, когда тело довели до температуры 36.6, из вен выкачали глицерин, а нанороботы закончили ремонт его клеток. Это было… он не смог вспомнить когда. Он не помнил и своей предыдущей жизни: при «воскрешении» память не восстанавливали. Кому в новом прогрессивном столетии нужны средневековые восставшие из мертвых, постоянно ноющие, как старики у предков: «А вот у нас было лучше, справедливее, честнее, добрее»? Восстановив нормальную работу мозга, в него закачивали обновленную информацию, соответствующую потребностям настоящей реальности.
    Достаточно знать, что сейчас на дворе 2112 год, утверждали бессмертные. Остальное всегда можно выяснить, подключившись к эмоциональному калейдоскопу. Ответ на вопрос необходимо знать лишь во время решения той или иной задачи, а дальше — к чему копить ненужную информацию в голове? Твой коэффициент восприятия позволяет впитать необходимые знания и справиться с любыми трудностями в считанные секунды.
    Влада сразу обеспечили всем необходимым: домом, едой, одеждой, работой. Бессмертные — выгодное вложение инвестиций для общества. А потом он только тем и занимался, что готовил новых ученых, космонавтов, технологов — всех, кто способен сделать этот мир еще и еще лучше. Он помнил все, что касалось эмоционального опыта предков, но не мог вспомнить свой. Жесткий диск памяти переполнен.
    Эффект замещения был свойственен еще памяти предков: никто из них не мог вспомнить во всех подробностях свое детство, не помнил всех людей, с которыми сводила его судьба. Статическая и динамическая память. Вы никогда не забудете свой первый рассвет, но вряд ли расскажете, что происходило в первый день зимы такого-то года, если он ничего не изменил в вашей жизни. То же и с лицами людей, именами, датами, числами, словами, образами, звуками, запахами… Чем ярче они, тем вероятнее запомнятся и наоборот. Но если до бесконечности смешивать даже самые яркие краски, мир станет черно-белым. Информационная передозировка, эмоциональное выгорание.
    «Полина… Ты дала мне имя, — размышлял Влад. — Значит, мне нужно вспомнить дату рождения. Именно рождения, а не разморозки. Тогда я смогу понять, могли ли мы раньше быть вместе или Белый город — всего лишь иллюзия, ошибочная интерпретация эмоционального калейдоскопа».
    День рождения… Наверно, в тысячный раз уже не станешь устраивать вечеринки. Но для далеких предков и ныне живущих смертных это самый настоящий праздник с тортами, зажженными свечами и шампанским. Счастливые!
    Он был на одном из них. У Марка. Того самого мальчика из групп обучения эмоциональному опыту, который ПОЧУВСТВОВАЛ дождь и поведал ему, что счастье — это жить без сожалений.
    — У него тоже есть имя? — удивился Влад.
    — Да, — ответила мама мальчика. — Мы с отцом — смертные и храним верность традициям.
    «Ребенок смертных! Как бастард у прошлых, неожиданно для всех выигравший трон и корону в лотерею», — понял, наконец, Влад, почему его пригласили. Никто другой не пришел бы, а он — все-таки учитель, он несет за Марка ответственность.
    — Наши предки верили, что имя влияет на судьбу человека, — продолжала она. — Его пра-пра-прадед был талантливым художником. Правда, его картины не сохранились в пространстве эмоционального калейдоскопа. Он писал лишь до тридцати лет. Потом вел самый обыкновенный образ жизни: растил дочь, затем внука. По крайней мере, Марк искал его картины, но ничего не нашел. Может, вы сможете ему в этом помочь? Мы назвали Марка в его честь. Мы хотели ему лучшего будущего, чем имеем сами.
    Она с трудом поднялась из-за стола, прихватив рукой хрустнувшую спину.
    «Как, наверно, это ужасно чувствовать постоянную ноющую боль. Их ведь никто не ремонтирует», — подумал Влад.
    Мама Марка вернулась с потускневшими картонными квадратиками и прямоугольниками в руке — фотографии древних.
    — Вот, сохранились фото его картин. На них очень грустные лица, правда? Это такой художественный стиль — депрессионизм называется. Может, слышали? — между набухшими от слез и времени веками в потемневших зрачках плескалась надежда.
    Все четверо: Влад, родители и мальчик склонились над фотографиями, словно именно эти квадратики приговорили семью на вечные поиски истины.
     — Нет, — покачал головой Влад, — я никогда не встречал ничего подобного. Ни в калейдоскопе, ни в Музее Минувшего.
    — Жаль, — вздохнула она, — ведь это ему Марк обязан бессмертием.
    — Но я могу поискать, сами знаете, замещение, всего просто не вспомнишь, — обнадежил ее Влад.
    — Мы были бы вам очень признательны! Ведь мы — смертные и не подключены, а Марк только учится, — и глаза вновь увлажнились надеждой. — Мечта о ребенке появляется, когда влюбленные вдруг понимают, что не властны над временем и не умрут в один день. Непреходящий страх полного одиночества, страх того, что один из нас переживет другого. Марк стал нашим спасением, но мы не ждали такого финала. У него тоже третий уровень, как и у вас. И мы ничего не можем с этим поделать: ему свойственно забывать…
    — Вам повезло! — непонимающе и безоблачно улыбнулся тогда Влад. — Такое редко случается: бессмертный ребенок у смертных. Невероятный скачок коэффициента восприятия! На подобное способны лишь привилегированные временем. Гены, как ни крути. Может, вам еще раз пройти сканирование? Вдруг в ваш уровень закралась ошибка?
    — Нет, этого не может быть. Машины не ошибаются. Вы сами это прекрасно знаете. Мы не способны сделать этот мир даже чуточку лучше, мы никому не нужны, — она опустила глаза и поникла. Отец мальчика нежно обнял ее за плечи.
    — Перестань, — сказал он. — Мы с тобой есть друг у друга, у нас есть Марк. У Марка впереди бессмертие и весь мир в руках. А что есть у них, долговременных? Вечная гонка?
    — Да, все так. Но мне хочется, чтобы он помнил о нас ВСЕГДА, — и снова слезы.
    «Странно, кто-то все еще плачет от боли и горечи, кто-то способен испытывать нежность друг к другу», — праздник неуклонно превращался для Влада в вечер открытий и откровений. Именно тогда он впервые задумался о тайне времени и, вернувшись домой, начал поиск утраченных картин в пространстве эмоционального калейдоскопа. Именно тогда он неожиданно попал в Белый город, где все часы настаивали на трех часах после полудня. У тех часов не было стрелок, лишь тени, которое солнце гнало по циферблату по кругу — по кругу.
    — И я БУДУ помнить! — вскричал Марк, со своей стороны крепко обхватив детскими ручонками маму за плечи.
    «Неужели и эти слова забудутся с течением времени? Неужели я тоже стер все свои обещания?» — спрашивал себя Влад и не находил ответа. А эмоциональный калейдоскоп выдавал ошибку, требуя сформулировать запрос точнее…
    — На самом деле, мне жаль Марка, — сказала она ему на прощание. — И вас мне тоже жаль. Мне хотелось, чтобы он сам выбирал свою жизнь и свою смерть. Но, наверно, я требовала слишком многого. Вы с Марком — как песочные часы. Был такой старинный анекдот: один человек хотел поставить прах предка в вазе на рояль и играть ему прекрасную музыку, чтобы тот мог радоваться его успехам. Но другой сказал: Нет, пусть еще поработает. И засыпал прах в песочные часы, чтобы постоянно переворачивать. Вы — заложники времени. Вы, Влад, учите будущих открывателей Космоса. Марку, возможно, придется стать одним из них. Получив бессмертие, человечество уже никогда от него не откажется. Вам не будет покоя, вас никогда не отпустят. Но хуже всего то, что вы сами об этом не помните. Если бы исполнялись желания всех людей о вечной юности, то мир стал бы еще более жестоким. Молодость не знает милосердия. Чем старше становишься, тем больше приходится пережить, а опыт рождает сострадание и жалость к таким же, как ты. Старение — неизбежно, хотя бы ради сохранения гармонии. Но вы, бессмертные, этого НИКОГДА не поймете. От количества прожитых лет качество жизни не улучшится. Главное в жизни — любить и чтобы тебя любили, но вы даже не знаете, что такое привязанность. Все, что есть у человека ценного — это его время. Если даришь его кому-то, значит, любишь, если он помнит об этом, значит, любит тебя. Память — это и есть душа. Но вы научились забывать, стерли душу…
    «Когда читаешь литературу современников с присутствием дат и цифр, неизбежно начинаешь ловить себя на мысли: «А что в это время происходило со мной?» — снова вернулся он к Полининой распечатке. — И как ни странно некоторые параллели вдруг начинают пересекаться. Проблема лишь в том, что одновременно приходит и сознание того, что прошлого не существует. То есть оно есть лишь в воспоминаниях, которые рисует настоящее. Прошло время, человек изменился, изменилось отношение к прошлому, а, значит, и воспоминания о нем. Начинаю понимать героя Джорджа Оруэлла, который был готов на все ради того, чтобы сберечь свое время, оставить воспоминания неприкосновенными. Для этого он и завел дневник: прошлое можно изменить, но не задним числом… «Двоемыслие. Если убедить себя в том, что 2Х2=5, то так оно и будет, ведь реальность существует лишь в твоей голове». От некоторых книг душа становится выше ростом. Это я и называю прозрением. Нужна не интерпретация, но отчет о жизни. Писатель не должен выражать общественное мнение, на это есть политики и попы, но он должен говорить СВОЮ правду о том, что видит и чувствует он САМ. Пусть даже кому-то и станет от этого нестерпимо больно. Да, «мы в ответе за тех, кого приручили», но мы не можем заставить и научить их воспринимать все не буквально и не на свой счет.
    У Милана Кундеры в романе «Бессмертие» есть замечательная строчка о том, что жизнь человека можно выразить метафорой. Вот только метафора в каждом прочтении приобретает иное, порой, даже противоположное значение. Похоже, я — человек без прошлого. Метафоры прожитых дней, которыми верчу, как хочется, а потом они вдруг теряются, уходят из памяти. В преломленной реальности позволено все, это территория мечты. А в реальности мы, к сожалению, всего лишь люди и не способны что-либо изменить. Литературное слово — иллюзия. Красивая, но не настоящая. Может, поэтому такой туман в Белом городе?
    Чтобы не испытывать чувства вины, я создаю несколько параллельных вселенных. Из той, где оступился, можно сразу сбежать в другую. Главное: покрепче запирать двери и никогда не делать дубликат ключа, чтобы никто ни с кем не встретился и не пострадал. Иногда мне кажется, что большинство ключей я уже потеряла.
    Белый город за окнами тонет в тумане…»
   
   
    ****
   
   
    — Но мне не нужен туман, — скажет ей Влад. — Мне нужен яркий свет! Мне снился золотой круг. Мы вошли в него, сбросив каждый свое время, тело и душу. Мы были лишь прозрачными невесомыми тенями. Это был мир, который создали мы двое. Наверно, это и есть связь времен. Я всю жизнь искал золотой свет солнца, которое никогда не садится за горизонт.
    — Ну и что, — пожмут плечами Хранители в плащах и масках, — у нас всегда три часа после полудня, а к солнцу мы привыкли и уже даже не замечаем. Напротив, туман — лучшее, что только может случиться в Белом городе.
    …Туман приглушает даже их голоса, они неясны, размыты, призрачны. Туман и есть преломленная реальность, где каждый — по другую сторону зеркала, отражающего лишь его собственные мысли и чувства, его неспособность проникнуть, понять, раствориться.
    — Я смотрю на облака и за ними вижу тебя, хотя я даже не знаю, как ты выглядишь. Спасибо за дар видеть небо сразу в акварели, спасибо за дар придумать тебя. Но я хочу тебя насовсем. Мне недостаточно голоса.
    — Боюсь, это невозможно. Но пойдем со мной в розовый сад. Видишь розы: красные, белые, розовые, желтые… Какая тебе нравится больше?
    — Красная.
    — Вот нож, срезай.
    — Ты пытаешься предупредить о шипах и ранах?
    — Нет, что ты! Розы — беззащитны, максимум маленькая ранка на ладони — зальешь йодом, и сразу заживет.
    — Тогда о чем?
    — Мы придем к тебе домой и поставим ее в банку на окно. Как думаешь, сколько ей потребуется времени, чтобы завянуть? День, два, неделя? Знаешь, сколько раз у меня на окне прорастали розы? Вот уже десять лет каждую весну они пускают свежие побеги, а я пытаюсь пересадить их в горшок и вырастить. Но через несколько дней они умирают. Розы не растут в горшках на окне.
    — Зачем так сложно? Можно выкопать взрослую розу вместе с островком земли и с корнями.
    — Выкапывала. Росли, но не цвели. Даже покупала в цветочном магазине готовые горшочки с розами. Но декоративные розы похожи на шиповник, они маленькие и тоже рано или поздно перестают цвести и погибают.
    — Тогда что же делать?
    — Розы хороши только в саду. Только там они каждую весну оживают и просыпаются. Но тебе придется возвращаться туда снова и снова. Ведь если на них некому будет смотреть, то и сад потеряет цвет без новых бутонов. Ты думаешь, ты — другой? Нет, все люди одинаково беспощадны друг к другу. Это закон эволюции. К сожалению, человек полигамен. Как только я получу тебя в банку на окне, ты завянешь, и я тебя потеряю. И мой поиск продолжится. Бесконечная охота за свежесваренными человеческими сердцами. Тебе больно. Мне тоже! И ты можешь меня сжечь, уничтожить, но от меня все равно останется горстка пепла, из которой я возрождаюсь всякий раз с тобой или без тебя. Тяжело только в первый раз. Потом к новым рождениям привыкаешь, даже перестаешь устраивать вечеринки.
    — Но ты дала мне имя… Мне сказали, что имя определяет Судьбу.
    — Имя — безлико. Знаешь, сколько девочек и женщин в Москве носят мое? Каждая третья, если не каждая вторая — Полина. Имена нам не принадлежат, они — чужие. Родители называют нас так, как им вздумается, а потом мы всю жизнь несем этот крест. Когда-то давно, еще в Древней Греции появились знаки и символы. Каждый человек имел при себе половинку глиняной таблички, говорившую о его судьбе и дороге. Сложив две половинки вместе, люди узнавали друг друга. Сейчас таким символом стала книга. Кто-то в метро, сидя напротив тебя, читает когда-то прочитанную тобой книгу, ты читаешь то, что уже прочел он. Вы смотрите друг другу в глаза, вы улыбаетесь, как заговорщики. В заголовке книги вы безошибочно угадываете Судьбу и уже почти все знаете друг о друге. А если вы ПИШЕТЕ одно и то же и через плечо в записной книжке или электронном тексте в файле на ноутбуке другого угадываете себя, то… Остается сделать лишь шаг, но кто-то из вас встает и выходит на своей станции. Мы утратили вечные символы, заменив именами, которые нам не принадлежат…
   
    Текст, набранный курсивом, наверно, для распечаток это что-то вроде «надписи чернилами на полях»:
    «Копия души? Я была не права, она существует. Вернее, не так. Существует некто в системе координат, разительно отличающейся от общепринятой. Лейтмотив его: «Я ищу, и это очень важно». А поскольку лейтмотив окружающих: «Бери, что дают», то этот человек как бы выпадает из реальности. Но вдруг происходит чудо: он встречает себе подобного — из такой же искривленной системы координат.
    Киплинг: «Мы с тобой — одной крови».
    Ты никогда не задумывался о том, почему мы безумно влюбляемся в одного человека и не замечаем другого, хотя этот другой по всем биологическим параметрам в 1000 раз прекраснее нашего избранника? И почему, когда человек влюблен, все книги, фильмы, картины, песни… рассказывают его собственную историю любви? Мы ищем зеркало, копию души, СЕБЯ в окружающем мире и в другом человеке, чем больше его в нем, тем стремительнее сближение.
    Но не все так просто… Дело в том, что Бог (назовем его Высшая Сила Вселенной или Вечный Закон Вселенной, я не верю в богов) не зря разделил людей пополам, а половинки разбросал по свету и даже во времени, чтобы они всю жизнь искали друг друга и никогда не нашли. Именно их поиски и разочарования заставляют вертеться нашу планету. И жизнь на ней существует, потому что не все мечты сбываются. Искусство, да и жизнь, в общем-то, тоже создается невыраженными чувствами, невысказанными словами, несовершенными поступками или, наоборот, теми, которые хочется, но не в силах забыть. Я бы даже сказала, что прогресс — есть сублимация жажды невозможного.
    В этом смысле сеть и любые технологии, позволяющие передавать мысли и чувства на расстоянии, грозят апокалипсисом… Если две половинки будут со скоростью света находить и падать друг в друга, а две капли моментально сливаться в одну, ледяной дождь прекратится, а Земля остановится или, по крайней мере, замедлит свой бег…Ведь когда человек счастлив, он уже ничего не хочет и ни о чем не мечтает, а, значит, и не способен сделать этот мир даже чуточку лучше».
    Только в новом веке никто ни в кого не упал и не слился друг с другом. Эмоциональный калейдоскоп объединил все сердца на планете, одновременно проложив меж ними непреодолимую пропасть. Зачем куда-то ехать, если можно за один вечер посетить все страны мира и вернуться к работе ровно в назначенное время на следующее утро? Зачем тратить время на ухаживания за девушкой, страдать из-за ссор с ней, если можно просто удовлетворить свой сексуальный инстинкт в сети с такой красоткой, о которой в жизни и мечтать не мог? Даже дети, как научно было доказано еще в двадцатом веке, начинают испытывать оргазм чуть ли не с пяти лет, но в силу физической природы отношений тогда им было это запрещено, а сейчас — пожалуйста, внутри эмоционального калейдоскопа можно все. Некоторые вообще предпочитали эйфорию в чистом виде: эмоции транслировались прямо в мозг без визуальных картинок и образов живых людей. Какая разница — в реальности существуют твои чувства или нет, если все уже позабыли, что такое реальность?
    Обретя бессмертие, человек достиг совершенства и … самодостаточности. Простое человеческое счастье смертных было сброшено вниз вместе с их культурой, искусством, философией, идеалами… оставлено на нижних ступеньках социальной лестницы.
   
    «Sometimes we’re loosing, someday we’ve lost…»
   
    или так:
    «Well, show me the way to the next whiskey bar. Oh, don’t ask why …»
   
    или так:
    I have never been alone, but always feel lonely …
   
    «Days, golden days still to come…»
   
    Эмоциональный калейдоскоп — самый крепкий коктейль из несмешиваемых ингредиентов. Но все смешалось…
    Шестьдесят два года его жизни в новом веке пролетели, как один день. Без побед и поражений, без счастья, без любви, без смерти и без сожалений. И только осень, которой он даже не замечал, догорала из года в год, и только ледяные дожди продолжали победное шествие по всей планете. Ничего не изменилось и не сбылось. Ничего не вспомнилось и не ждалось.
    «2112 — тоже двойной палиндром, цифры, бегущие назад. Возвращение. И это пока все, что мне удалось узнать и понять», — подытожил Влад свои поиски.
   
    BUT:
    «I’M GONNA LOVE YOU TILL THE HEAVEN STOPS THE RAIN»
   
   
    ****
   
   
    «Ты — гений, я — тоже гений. Если ты ищешь, значит нас — двое», — тихо напевает Земфира по радио в «Джаз-кафе».
    Полина незаметно вошла и присела за столик. Руслан сразу принес ей кофе.
    — Я сегодня за бармена и за официанта, опять пустуем в обеденное время. Если так будет продолжаться, хозяин скоро продаст кафе под ресторан быстрого питания, — вздохнул он.
    — Эй, ты думаешь, эта сука лучше нас, что ли? — раздалось позади эхо на разные голоса на высоких нотах. — Посмотрите на нее, губы она красит! Натуралка хренова!
    — Я же сказал, кафе закрыто. И ваших здесь нет! — резко повернулся к компании мальчиков с разноцветными волосами Руслан.
    — Не буду их обслуживать, пусть катятся, — сказал он уже тише Полине.
    Что-то тяжелое пролетело через зал и ударилось в стойку, разбив вдребезги несколько стеклянных бутылок.
    — Хочешь я подам им кофе вместо тебя? — спросила Полина. — А то они весь бар разнесут.
    — Сиди! Не место им здесь! — уперся Руслан.
    Прозвучало уже громче.
    — Урод! Дискриминация!
    — Все! Я звоню в милицию! — Руслан достал из кармана мобильный, размахивая им как револьвером. — Знаешь, что в обезьяннике с такими, как ты, делают? Хотя тебе понравится, не сомневаюсь!
    — Еще вернемся! — провизжала входная дверь вместо них, они решили не нарываться.
    — Не страшно, несколько бутылок пива и одна джина. Недольют кому-нибудь вечером, — окончательно успокоился Руслан, оценив беглым взглядом разрушения.
    — Ты знаешь, а насчет дискриминации они, пожалуй, правы. Некрасиво получилось.
    — Что? Да этих пидоров вообще убивать надо! Куда ни глянь, везде они: то парады устраивают, то брачные церемонии, то за права усыновления борются. Противно! Если б еще вели себя прилично…
    — Да, золотое правило. Нашу маленькую израненную планетку нужно отдать в руки АБСОЛЮТНО РАЗУМНЫХ и ПОЛНОСТЬЮ СВОБОДНЫХ людей. Иначе все must die. Расскажу тебе, пожалуй, пару историй.
    Была и другая встреча с цветными мальчиками. Весна, улыбались солнечные улицы города. Полина шагала по залитому светом бульвару мимо «первых подснежников» — кафе, чьи столики уже вынесли наружу. Там еще стояли обогреватели, но душистый горошек уже вовсю полз вверх по резным оградкам, аркам и крышам над столиками. Они целовали друг друга, так нежно… Темные и светлые прядки волос сливались в один бликующий солнечный поток. Полина остановилась, посмотрела на них и улыбнулась. Иногда такой взгляд чувствуют спиной. Ребята оглянулись, один из них смущенно помахал ей вслед. Любовь делает людей терпимее...
    А потом была Иордания. Вообще-то, европейцу совершенно нечего делать в мусульманской стране, как говорится со своим самоваром… Но все они учились на факультете искусств, увлекались историей кино. А большинство мировых шедевров о чудесах, поисках Святого Грааля, покорении иных цивилизаций снимались в Петре. Вечный город, высеченный в скалах трудолюбивыми набатейцами более двух тысячелетий назад. Конечно, новоиспеченные дипломированные специалисты даже не удосужились узнать заранее, какое время года больше подходит для приключений в вечном городе. Середина июля, жара шестьдесят градусов, отвесные скалы не защищают от беспощадного солнца, ветер обжигает губы, как пламя, вырывающееся из преисподней. Нечем дышать! Только расплавленный воздух — до боли в легких. Обратно пропорционально чувствуют себя покорители Северного полюса, когда замерзают, проваливаясь в мертвый сон, посреди заснеженной пустыни. Последнее, что Полина запомнила, когда падала в узкий затененный проем в скале, — это золоченую коляску с парой белых лошадей, неторопливо проследовавшую мимо к Храму Аль-Хазне. И мусульманскую женщину в ней: невероятное количество драгоценностей и спасительная тень балдахина. В прорези чадры блеснуло высокомерие. Но тем же вечером они отправились в Акабу к морю. Пляж принадлежал отелю и никого, кроме иностранных туристов, встретить у кромки воды было невозможно. Но если заплыть подальше, то открывался чудесный вид на городской пляж, вернее, городской — женский. Огороженная территория метров восемь на десять, где, как скот в загоне, десятки женщин, НЕ СНИМАЯ ЧАДРЫ! Во что превратила человека вера и неуклонное следование традициям, если он отказывается даже от самого малого данного природой права — охладить разгоряченное тело водой, отказывается сам в отсутствие посторонних блюстителей нравственности? Естественная природа человека для них — унижение. Они чувствуют не стыд, а именно унижение. Полина испытала подобное на Румынском нудистком пляже. Ей пришло в голову срезать по пляжу, чтобы не тащиться по шоссе в магазин вокруг всего побережья. Предупреждающей надписи на румынском языке она, конечно, не поняла. Джинсы подействовали на обнаженных румын, как красная тряпка на быка. Как озверело они срывали с нее одежду! Да, это не было стыдно, это было унизительно. То же чувствует арабская женщина, если кто-то посмеет заглянуть ей хотя бы в лицо.
    Нам нужно вернуться к истокам, полюбить себя, почувствовать и признать свою человеческую ЖИВУЮ искреннюю природу. Это не значит, что мы будем опорожняться на улицах, как животные, это значит, что в нас проснется естественная тяга к красоте и принятию друг друга такими, какие мы есть на самом деле. Ведь еще первобытные люди начали украшать свои тела и вырезать наскальные рисунки. Первобытные люди еще не умели прятаться, и им не нужно было срывать покровы и выносить приговор против естества…
    И тогда, возможно, больше никто не заплачет посреди опустевшего на закате пляжа. Больше никого не приговорят к смертной казни за коробок травки в Тайланде. Маленький такой коробок, две улыбки не больше. Но того парня уже нет среди нас. Подумать только: он всего лишь хотел улыбаться, а заслужил смерть.
    Пятеро пьяных подонков насилуют женщину в подъезде собственного дома, она в разорванной одежде и крови поднимается несколькими этажами выше (домой!) и рассказывает об этом мужу... Она ищет поддержки! Но он не может больше любить, ведь ее осквернили. Хотя именно сейчас он должен любить ее нежнее и преданнее, чем всех остальных женщин, которых он когда-то любил. Ведь она пострадала, но с его точки зрения, это не страдание, а грязь. Почему? Виноват образ пречистой девы, вбитый гвоздями в сознание даже атеистам!
    А самоубийцы? Они никому не причинили зла, лишь себе. Но они сами выбрали свою смерть, а значит свободу. Они перестали быть рабами, заложниками высших сил и потому их хоронят за стеной кладбища, как бродячих собак. Для них они больше не люди, потому что не в толпе и не по правилам.
    А трансвеститы? Ведь если следовать философии верующих, то это Бог посылает Ангела с душой младенца на Землю. Что же выходит, Бог ошибся? Или Ангел сбился с пути и вдохнул душу не в то тело? И то, и другое по законам верующих невозможно. Виноваты всегда люди, не Бог. А потому иных изгоняют, изводят, травят. Но изгнанник — всего лишь человек, внутренним зрением видящий себя в теле прекрасной женщины, хотя по всем законам эволюции мужчиной быть выгоднее и лучше. Но в зеркале он видит… в общем, он не сможет смотреть на себя в зеркало, пока не изменится и тем самым подпишет себе приговор. Всеобщее осуждение: молчаливое с усмешкой на губах — на Западе и воинствующее — с камнем в руке на Востоке.
    Почему нужно всем поступать, как один, быть в стаде? Почему не позволить жить рядом непохожим? Хочешь ходить в чадре? Ходи, но не заставляй свою дочь делать то же самое, ведь она, возможно, могла бы стать ученым, если бы ты не выдала ее замуж за шейха. Хочешь верить в Бога? Верь, но не проповедуй на всех углах о Конце света, ведь для кого-то, не запуганного великими грехами, он никогда не наступит. Самые светлые идеи о свободе неизменно превращаются в загоны для скота, в шахматную доску, поделенную на черные и белые клетки. И клетки начинают делить территорию, а фигуры на ней пожирать друг друга, утверждая, что нас слишком много на планете. Пока мусульманка не снимет чадру, на child free, а уж тем более на голубых и лесбиянок будут косо смотреть. Все в мире взаимосвязано. Отсталый Восток тянет ко дну прогрессивный Запад. Рано или поздно эта связь оборвется. Ведь, если задуматься, то геи более достойны уважения, ибо любовь для них — свободный выбор. Тогда как голова мусульманки или даже европейской домохозяйки, сидящих на шее у мужа, занята лишь одним: выживанием. Больше они ни на что не годятся. Это называется паразитировать, а не любить. Но если ее спросят об этом, она скажет: «Так должно быть». Перефразируем: «Я должна, мне должны». Не свободная воля, но долг. Традиции, законы, религии и страх перед ними всегда сильнее человеческой природы, данной ему свыше…
    Но мир скоро изменится! Чтобы искоренить ложь, человеку должно быть позволено все. Он САМ выберет, что хорошо, а что плохо. Но тогда и люди изменятся. Им придется научиться ПОНИМАТЬ боль, научиться великодушию. Принимать чужую боль как свою, потому что чужой — нет, ведь мир целостен и не делится на части. А пока нами манипулируют, пока бьют хворостиной по кончикам пальцев, ничего хорошего ожидать не приходится. Мы просто все спрячемся под невидимой чадрой. Двуличие, двойное дно — всегда опасно, ибо с секретом. Никогда не узнаешь, ЧТО там внутри: яд, бомба, меч или чье-то израненное больное сердце...
     «…Корабли имеют сердце и возможность выбирать и, погибая, улыбаться», — в наступившей тишине снова запела Земфира.
     — А что с выбором и сердцем? — как-то тускло спросил Руслан. — Ты так и оставишь меня здесь, в этом «Джаз кафе»? Можно мне взглянуть на твои записи? А то я себя уже чувствую заброшенной платформой метро: поезда несутся, но мимо, мимо… Есть такие платформы-призраки между существующими станциями. Они есть, но их вроде как и нет. Значатся только номинально на старых картах, а когда проезжаешь мимо, в свете фар поезда видны обрушившиеся колонны. Их сначала построили, а потом упразднили за ненадобностью. Может, слышала?
     — Я не забыла и не оставлю… Ты для меня — проводник в Белый город. Путь между мирами: нашим настоящим — для них уже прошлым, и их настоящим — для нас только будущим. Я ищу ответы. Дай мне еще немного времени. Я все тебе расскажу, обязательно!
     — И какие ответы тебе еще нужны?
     — У них нет имен, нет писателей. Возможно, там я смогу заняться чем-то еще. Я так устала, поверь! У меня из всех кранов в квартире хлещет вода, а за окнами не кончается ледяной дождь. И это постоянное ощущение включенной камеры: словно за мной ежесекундно кто-то наблюдает. Хочешь солгать, сочинить, придумать, приукрасить и… не можешь!
     — То есть ТАМ — это будущее? Ты утверждаешь, что знаешь кого-то оттуда?
     — Да, знаю, его зовут Влад. Мы встречаемся в Белом городе. Это как временной мост, понимаешь?
    — Послушай, что я тебе скажу: все это типичные симптомы наркомана. Завязывай! И дай сюда ту дрянь, которую пишешь сейчас.
    Руслан потянулся к ее сумке, выхватил пару распечаток. Вспыхнуло пламя зажигалки. Почти мгновенно, слегка озолотив отблесками огня воздух, листы бумаги превратились в пепел.
    — Руслан, «рукописи не горят»!
    — Это у Мастеров. У тебя — так, фальшивка. Наркоманские грезы.
    И он потянулся за новым листом бумаги, призывно белеющим из раскрытой Полининой сумки.
    — Наташа — тоже фальшивка?
    Воздух несколько секунд плавился от вспыхнувшей в его глазах ненависти даже без огня газовой зажигалки.
    — Не старайся зря, — устало выдохнула Полина. — Я храню чистовики в doc.файлах на компьютере. Все тексты уже давно выложены в Интернет, и даже прочитаны. А это черновики-распечатки для правки. Ерунда, шпаргалка. Ты бы знал, какие мне пишут письма! Макс Брод мне точно не помешает! Каждый третий кричит: «Сжечь ее на костре!», но не могут. В цифровом варианте любая рукопись размножается и распространяется сама по себе: ее скачивают, хранят, пересылают друг другу. Ты не сможешь меня уничтожить. Так что это docописи не горят, горят лишь их распечатки. Да здравствует сеть!
     — Ладно, дай хоть прочесть, чтоб знать, «к какому часу готовить свое сердце», — сдался он.
     «Открываю журнал «Escape», читаю длиннющий рассказ о… душистом горошке. Мысленно спорю с автором. Да, ты филигранно, мастерски, пронзительно, прекрасно пишешь. Я даже чувствую запах цветения, вижу резные бортики балконов, туго вплетенные в косы ветвей. Но вот только О ЧЕМ ты пишешь? Достоин горошек такого садистки пристального внимания и разглядывания на ПЯТИ страницах? А слабо «Ромео и Джульетту»? Да, конечно, уже было. У Шекспира. Но Шекспир ведь тоже спер идею у Овидия. Кто об этом помнит сейчас? И ты не думаешь, что можешь написать совершенно по-другому — современнее, а главное — лучше? Боишься не выдержать сравнения?
    Мне кажется проблемы наших современников в том, что, задавленные авторитетами прошлого, они не верят ни себе, ни в себя. Нужно сбросить их всех вниз с лестницы настоящего, иначе ничего нового создать не получится. Феллини как-то сказал о пустых рядах кресел на показе одного из своих последних фильмов: «Мой зритель умер». Чужая эпоха клипового сознания и масс-медиа маэстро не интересовала. Гений умеет уйти вовремя. Иначе все до сих пор восхищались бы наскальными рисунками: они — самая древняя живопись!
    Негодуешь? Что ж, тогда остается… Ты пиши о душистом горошке, а я пойду к мосту».
    — Давай! — почти вскричал Руслан. — У тебя, похоже, как у кошки, девять жизней. Прыгай! Все равно ведь вытащат. Только Шекспир не прыгал с мостов и не нюхал белый пепел. Он черпал изнутри — из себя, а не снаружи, и не на бегу — в погоне за острыми ощущениями, а в тишине и недвижимом молчании. Хотя, может, я и ошибаюсь. Ни один человек не рискнет объявить, кто писал под псевдонимом Шекспир — безграмотный бард из Стрэтфорда-на-Эйвоне или граф Ратленд, а то и вообще доказывается королевское происхождение Шекспира-Марло… Одно я знаю точно: пишут изнутри.
    — Изнутри? А что там такое особенное ВНУТРИ? Только не говори, что слепая вера, УЖЕ сказали!
    Руслан задумался на минуту, потом изрек:
    — Разум… чувства… любовь.
    — Любовь? — засмеялась Полина дерзко и нестерпимо холодно. — А ты знаешь, что это такое? Температура 37,5 и химическая реакция в крови? Тень третьего рядом? Чтение мыслей на расстоянии? Копия души? Когда, наконец, чья-то рука позакрывает все форточки, из которых сквозило одиночеством? ТЫ знаешь ответ? Это все равно, что попытаться ответить на вопрос, как выглядит Бог. Я могу лишь иллюзорно ощутить (даже не испытать вживую): затуманенное сознание, больная душа, преломленная реальность, патологическая зависимость и падение… как от кокаина.
    — Тогда один путь: закрыть глаза и в никуда по Белой дороге…
    — …А с небес пусть падает Белый пепел …
    Такое часто случается с героем и автором: они заканчивают фразы друг друга.
    — Приходи вечером, — на прощанье сказал ей Руслан. — Пепла будет навалом.
    — Да, приду. Вот только пару-тройку безоблачно счастливых лиц нарисую на рекламном плакате Coca Cola до конца рабочего дня и вернусь, — улыбнулась Полина.
    «Под кайфом жизни нет», — обреченно проводил ее рекламный плакат со стены «Джаз кафе».
    Перефразируем: NO DRUGS, NO FEELINGS, NO PAIN.
    — Но там есть Белый город, — мысленно ответила ему Полина.
    «…И моя душа сгорает в белый пепел… Жги! Она — твоя», — спела Юта по радио.
   
    Тем вечером за окнами «Джаз-кафе» хлопьями осыпался снег. Это был даже не снегопад, а сон. И даже не белые бабочки бились о стекло, пытаясь проникнуть внутрь, чтобы согреться, а огромные белые птицы.
    В «Джаз-кафе» медленно подтягивались ночные гости, но большинство столиков все еще пустовало. Руслан неспеша настраивал музыкальную аппаратуру. Вместо радио работал телевизор.
     «Большинство ныне живущих людей имеет шансы на личное физическое бессмертие! — вещал зрителям с экрана врач в белом халате. — Верность этого легко понять, если соединить вместе научные факты, реальные возможности современной крионики и разумное предположение о перспективах нанотехнологий.
    Факты: при сверхнизких температурах химические и биологические процессы, в том числе, процессы разложения, останавливаются. Тысячи людей рождаются ежегодно из замороженной спермы и эмбрионов. Некоторые животные, такие как личинки и гусеницы полярных бабочек, черви, тихоходки, насекомые переносят замораживание даже в жидком азоте и после оттаивания оживают.
    Возможности: недавно умерших людей можно уже сейчас сохранять при сверхнизких температурах в контейнерах с сухим льдом или криостатах с жидким азотом без малейшего ухудшения их состояния в течение сколь угодно долгого времени.
    Перспективы: в обозримом будущем с помощью нанотехнологий можно будет исправлять практически любые повреждения человеческого организма, включая повреждения, послужившие причиной смерти, проявления старения, а также повреждения, нанесенные при замораживании. А это значит бессмертие и вечная молодость!
    Криосохранение — услуга, доступная уже сейчас большинству тех, кто хочет сохранить для себя возможность жизни в будущем. Во всем мире растет количество крионированных людей. Не стоит откладывать подписание контракта, теряя драгоценные шансы на бессмертие. Свяжитесь с нами сейчас!»
    — Вот он — последний поезд! Успеть бы вскочить на подножку… Чтобы ответить на основной вопрос, нужно жить о-о-очень долго, возможно, вечно, тогда времени хватит на поиск ответов! И птицы взлетят со страниц моих записных книжек! — воскликнула Полина, записывая дрожащей рукой телефон криоцентра на салфетке.
    — Жить вечно — это эгоизм. Все равно придется уступить дорогу тем, кто придет после тебя, — усмехнулся подошедший к стойке бара за пивом Руслан.
    Он щелкнул пультом от телевизора. Экран погас, телевизор ослеп и онемел, вместо него тихо запело радио.
    — Каждое поколение хочет быть последним! Но молчит, потому что боится сказать вслух. А вместо этого разрушает планету, убивает животных со словами: «После нас хоть потоп!». Если люди будут жить бесконечно долго, они будут любить друг друга, потому что станут соседями, согласись, за такой долгий срок ты так или иначе встретишь всех. Они перестанут разрушать, ведь человек бережет что-то по-настоящему лишь для себя. В конце концов, даже верующие должны понимать, что Ад — всего лишь курилка с выключенным светом, а в Раю всегда хорошая погода, все в белом и скучно до жути! Атмосфера, как в приемной у дантиста! Как можно променять эйфорию и запах осенних листьев на ЭТО?
    — Влюбленные и умирающие держат путь на Запад, чтобы остановить время, да? Бесконечная погоня с целью опередить закат, чтобы вынюхать чуть больше белого пепла, ощутить еще одну эйфорию, продлить ледяной дождь? Чтобы солнце никогда не село за горизонт? Только день все равно сменяется ночью, лето — зимой, а нам на смену придут наши дети, хочешь ты этого или нет. Если ты оторвешь у настенных часов стрелки, время все равно не остановится. Просто ты перестанешь его замечать.
    — В Белом городе время стоит на месте: там всегда три часа после полудня.
    — А тебе не кажется, что ты каждый раз просто умираешь? И Белый город — Рай или какая-то иная реальность, та, что за пределами жизни? Но поскольку Рай тебе уже давно не светит, тебя всякий раз возвращают на Землю. Не нужны им там жертвы передозировки.
    — Рай? Да если наука продлит человеческую жизнь хотя бы лет на триста, все религии отомрут за ненадобностью, а Рай исчезнет! Когда жить надоедает, уже не боишься смерти. Они утратят веру и перестанут сожалеть о чем-либо.
    — Сожалеть не перестанут. Как только устанешь от жизни, вновь начнешь звать ее и вспоминать о ней. Перед смертью всегда чего-нибудь или кого-нибудь жаль, иначе жизнь прошла даром. Я знаю, потому что Наташа умерла. Я помню тот день, накануне… И ненавижу себя за то, что не смог остановить ее. Тебя, то есть. Нужно было сжечь твою записную книжку задолго до того, как она размножилась в распечатках.
    — Слишком поздно, Руслан. Теперь мне остается только одно: писать дальше. Высшая степень экстаза, литературная вершина (не с точки зрения качества текста, а с точки зрения процесса его написания): когда книга переписывает автора, а герои влекут за собой, когда автор теряет контроль и больше себе не принадлежит. Полное растворение в иной, преломленной реальности. Теперь, глубоко вздохнув, я смогу спокойно посмотреть фильм «Сталкер». То есть фильм, а не комнату. Теперь я знаю, что меня ждет, если я туда войду. ОТВЕТ. И я войду, даже если это грозит безумием. Зачем человек живет? На все должна быть причина. Человечество продлевает себе жизнь, чтобы ответить на этот вопрос. То есть ДОЛЖНО ОТВЕТИТЬ, иначе нет смысла продолжать идти, если в конце пути все та же пустота. Ведь все относительно, кому-то и пятьсот лет жизни будет мало, а кто-то уже в двадцать семь уходит, не прощаясь, как Джим Моррисон. Я раньше думала, что есть только два способа жить вечно: один — оставить после себя книги, второй — загробная жизнь для верующих. Я не верю. Значит, у меня оставалось лишь одно оправдание бытия. Но теперь их, оказывается, два. Ты знаешь, я, пожалуй, заключу с ними контракт. Терять мне все равно нечего. А так будет хоть какой-то шанс что-то выяснить. Даже если он один к миллиону, даже если дробь стремится к нулю, я все равно рискну. Ведь в казино всегда выигрывает zero.
    — «Чтобы человек жил вечно, его нужно убить». Прочти лучше Лема. Поймешь всю абсурдность своих желаний, — съязвил Руслан, но тут же задумался. — Хотя… мертвые навсегда остаются в памяти живых, а это и есть вечность.
   
    Тем временем ночные гости, слетевшиеся на кокаин, как чайки с городских помоек на запах свежей рыбы, позанимали все столики. Пора было начинать вечеринку…
    «There’s no time for us, there’s no place for us, who wants to live forever…», — прозвучал из радиоприемника голос Фредди с того света. Но его быстро заткнули.
    Все уже заждались первых шагов по Белой дороге и сгорали от нетерпения.
    Постапокалипсис. И Белый пепел начал медленно падать с небес…
   
   
    ****
   
   
    — Мантра, заклинание, оберег... Нужно что-то срочно придумать, — лихорадочно повторяла про себя Полина. Ничего лучшего, кроме фразы: «Весь человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой», ей не вспомнилось.
    Костер Времени. Его пламя уже вилось жгуче оранжевыми и красными языками дымно черных змей на другом конце площади. Ей нужно пройти всего ничего: двадцать метров, сорок шагов. Легко, когда ты защищен, но они оставили ей лишь маску и плащ… А толпа уже выстроилась рядами по обе стороны площади. Одни, по приговору Суда, должны были стать ее союзниками и устилать ее путь цветами. Другие держали в руках палки и камни. Ей же всего лишь нужно дойти до конца площади и не упасть, не сломаться, не сдаться… Тогда, возможно, она еще успеет, обжигаясь и крича от боли, достать из костра то, что некогда было так дорого.
    Любой, кто напишет хоть строчку, дату, цифру, ноту, сделает мазок кистью…, но неповторимые — СВОИ, пройдет этот путь. Костер Времени — вечный образ, преследующий миллионы голов: почивших, живущих и даже еще не родившихся — во все века и по всей Земле. Другого испытания не будет.
    Гонг! Схватка за оправдание бытия началась…
   
   
    — Я поскальзывалась на комьях грязи, мои ноги изранены шипами роз, в меня кидали камни, я видела, как огонь пожирает мои записные книжки. Зачем ты заставил меня пройти через это? Если прошлое пишется в будущем, а я всего лишь персонаж? Зачем ты заставил меня так страдать?
    — Чтобы ты знала: время сильнее вечности.
    Они стояли посреди огромного хранилища книг. Полки уходили за горизонт и в небо. На каждой из них — миллионы томов, миллионы прожитых жизней. Они по-прежнему видели лишь неясные тени друг друга на стенах, полу, полках с рядами бесчисленных книг. Потолком было звездное небо. Неровность книжных корешков изламывала силуэты, и уже никто бы не догадался, кто из них кто.
    — Возьми любую из книг, — предложил Влад.
    Шекспир …
    — Но здесь пустые страницы! — в ужасе отшатнулась Полина.
    Потом начала хватать с полок все книги подряд без разбора.
    — У всех будут пустые страницы, — грустно отозвался Влад на ее хаотичные действия. — А у вас, двадцать первых, тем более. Все: и гении, и дураки, и короли, и шуты, и бродяги проходят через Костер Времени. Тысячи ученых, изобретателей, пророков… так же, как и ты, шли по площади под градом камней по шипам роз под ногами, чтобы увидеть творение и труд всей их жизни в огне, и никто из них не нашел своих книг на полках вечности. Все они выдержали испытание, не дрогнув. А ты ножку поранила и расплакалась! Тоже мне, цаца! Они хоть что-то могли, им было о чем жалеть. А у вас? Счастье — это жить без сожалений? Это все, на что ты способна? Опустошенное поколение двадцать первого века не может создать что-либо стоящее. Искусство — отражение действительности: ее цинизма и пороков. Вы в этом преуспели. Но ничего не помнящему поколению двадцать второго и всем, кто придет после и встанет рядом с нами, ничего от вас уже и не нужно. Мы научились не помнить. Чтобы не умереть со скуки, нужно сохранить способность удивляться. Мы вернулись в детство человечества или, наоборот, достигли старости. Дети и старики похожи: они ничего не помнят и ни о чем не жалеют, только одни «еще», а другие «уже». Разница во времени, которого нет…
    — Неужели даже Шекспир забыт?
    — Человечество изменилось, обретя бессмертие. Вопрос «быть или не быть» утратил свой истинный смысл. Шекспир больше не нужен. Их ВСЕХ позабыли. Нулевой километр. Поэтому и Белый город пустой. Они остаются здесь лишь до тех пор, пока их помнят на Земле. Нас это не касается. Ты ведь живешь в отеле?
    Полина судорожно кивнула, в сознании вдруг мелькнули недавние слова Руслана о жертве передозировки.
    — Тебя пустили сюда лишь временно. Ты для них как фальшивая нота со своим вечно открытым финалом и поисками доказательств. Им нужна от тебя всего лишь слепая вера в хеппи-енд. Напиши ты его, и тебя бы уже здесь не было, — продолжил Влад. — Люди твоего будущего и моего настоящего живут вечно и потому все и всех забывают. Нет памяти, нет души. Нет теней. На Земле вечный полдень. Даты, цифры, имена — все превратилось в пыль. Живут лишь идеи, да и то только те, что оправдывают текущий смысл настоящего (сиюминутного) бытия. Поэтому нет и не будет ответа на основной вопрос. Даже если ты проживешь тысячу лет, ты ничего не найдешь и не откроешь. Ответ меняется. Все проходит, все забывается. Люди меняются и изменяют своим идеалам. Значит, и истина не сможет жить вечно. Это и есть Костер Времени. Нулевой километр — как гибель Вселенной: все распадется на атомы, надвигается стена пустоты.
    — И это говоришь мне ТЫ, Крузенштерн?
    — Не я. Я всего лишь рассказываю тебе то, что узнал в зале Суда и на площади, когда тебе выносили приговор. Да, я был там, но после тебя, а на площади стоял рядом.
    — Интересно, с какой стороны?
    — Есть разница?
    — Пожалуй, нет. Шипы роз под ногами ранят так же сильно, как и камни, летящие в голову… И все-таки зачем ты живешь? Ты же бессмертен, ты должен был найти хоть какой-то ответ, пусть неправильный, искаженный, приблизительный, хоть даже самое ничтожно-малое оправдание бытия?
    — Посмотри на звезды над головой. Ты думаешь, это тысячи солнц? Нет, это всего лишь их свет. Свет звезд идет до Земли миллиарды лет, а звезды перемещаются по небосклону Вселенной. Мы никогда не увидим настоящих звезд, потому что смотрим туда, где их уже нет. Пока свет идет до Земли, звезда продолжает свой полет по небосклону. Пока человеческий разум смог хоть что-то понять, сущность бытия с течением времени уже изменилась. Человеческий мозг не способен усвоить и принять истину вовремя, коэффициент восприятия не дотягивает. Человек всегда опаздывает. Возможности даже самого совершенного разума ограничены, потому что одновременно рождается и еще более совершенная истина. Эта гонка бессмысленна, мы не в силах дотянуться до звезд. Да и зачем, если их там уже нет? Даже внутри эмоционального калейдоскопа есть ответы на все вопросы, кроме основного. Эмоциональный калейдоскоп — совершенен и опирается на весь опыт Земли, но ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ. До этого вопроса у него, как и у всех нас, коэффициент восприятия не дорос. Да и зачем? Ведь каждый человек должен ответить на него сам.
    — У нас каждый и ответил, но мелочно, пустяково, лишь для себя: работа, семья, дети, друзья… Разрозненные куски, пыль, труха. Джинсы, из которых ты уже вырос. Должно быть что-то иное. Что-то великое. У вас бессмертных. Как ответил ты? Ты просыпаешься каждое утро, чистишь зубы, одеваешься, завтракаешь, куда-то идешь… Зачем? Ты ведь должен что-то искать. Что ты ищешь?
    — Боюсь, мой ответ тебя не порадует и не обнадежит. Я вынужден любить и искать свою смерть. Но мне никогда не будет дано ее найти. Они сделали меня бессмертным. К сожалению, это еще один закон бытия: человек всегда ищет и любит то, что ему не дано.
    — Не нужно искать. Они правы, я подпишу с ними контракт. В жизни всегда есть вещи, которые можно любить бесконечно долго, потому что они никогда не надоедят. Ради них стоит жить.
    — Да, но не вечно. Смерть — необходимость. Никто не сможет изменить законы Вселенной. «Силы, направленные против необходимости, тотально ей служат». Бессмертие — это еще одна безнадежная и бессмысленная утопия человечества. Но если ты когда-то в прошлом подписала контракт на крио-заморозку... Знаешь, я лучше найду тебя там, у нас, в будущем. Я заставлю тебя все вспомнить, и мы вместе решим, что нам делать дальше…
    — Только найди. Знаешь, я иногда чувствую себя внутри кадра. Патологически не могу врать, а, значит, не могу солгать и себе. Не могу поверить в то, к чему нельзя прикоснуться. Я поняла, почему верующие боятся всевидящего ока богов. Это моя постоянно включенная камера. Кто-то скажет: «Стоп! Снято! И я исчезну». Иррациональный кафкианский страх хрупкого, вечно меняющегося мира. Топни ногой посильнее, и начнется землетрясение. Все исчезнет, растворится. Как будто все вокруг — иллюзия. Но меня не поймают, я сильнее! Я найду себе оправдание, пусть даже ничтожное.
    — Хранители в белых плащах и масках сделали меня твоим проводником в Белом городе. Это я должен объяснить тебе, что никакого оправдания бытия не существует. Тебя заставили смотреть против света... Мой зал Суда — куб с зеркальными стенами, полом и потолком. Зеркал может быть много, как понять которое из них не кривое? Отражения бесконечны. Никаких доказательств нет. На Костре Времени все превращается в пепел. Время — всего лишь калейдоскоп бессмысленно хаотичных мгновений. Но мы будем искать дальше. И я не скажу: «Стоп!».
   
   
    ****
   
   
    Невыносимая жажда, легкие словно пропитаны дымом… К черту Костер Времени, все оставшиеся ей дни — за глоток чистой воды! Полина с трудом села на кровати, потом опустила ноги на пол. Боль пронзила подошвы насквозь. Все изрезано, в левую пятку глубоко вошел осколок стекла.
    — Руслан, — осипшим голосом в трубку Полина. — Ты не мог бы мне принести из кафе стакан воды и пластырь, если найдется.
    — Очнулась? — усмехнулся он в ответ. — Сейчас зайду, есть разговор.
    — Вы вчера у нас все разгромили, ходили босиком по стеклам, кошмар какой-то, — рассказывал он, бинтуя ей ступни. — Поскольку этих типов ни я, ни бармен не знаем, то расходы покрывать тебе. Получается тысяч пять зеленых вместе с квартплатой. Так что встаем, одеваемся и идем на работу за деньгами.
    Полина устало закрыла глаза и откинулась на подушку.
    — Я заплачу, не волнуйся. А с работы меня уволили за опоздания. Время несется вперед, как бешеная лошадь. Мне иногда просто хочется подойти к часам и руками открутить стрелки назад. Я ничего не успеваю.
    — Это все твой Белый город, наркотические приходы и провалы во времени. Три часа после полудня! Завяжешь, и все наладится, — покачал он головой и вдруг спросил. — А Костер Времени — это что? Ты вчера ходила босиком по стеклам и бредила им. Что ты ТАМ такого увидела?
    — Смысл жизни…
    — Что?
    — Все сгорит, все забудется и пепел уже развеян по ветру. Истина непостижима.
    — Иными словами: все прах и тлен, и суета сует. Экклезиаст еще писал, а, может, кто и до него уже додумался. И что, собственно, нового ты узнала?
    — Ничего. Но я УЗНАЛА. То есть у меня есть ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, а не слепая вера. Это не так уж и мало. К тому же бессмертие — это правда. Влад говорит, поэтому у них и нет писателей. У них нет ни любви, ни смерти, никто ни о чем не жалеет, никто ничего не пишет, да и не о чем больше писать. Отдохну. Перестанет из всех кранов хлестать вода, пятки заживут, камера выключится. И согреюсь, наконец-то! Не могу больше.
    — Да, писательство, если честно, неблагодарный и, по сути, никому, кроме самих писателей, не нужный труд. Сомнительное удовольствие делать счастливыми тех, кого никогда не узнаешь. Да и осчастливить вы никого тоже не можете. Писатель не способен создать никого иного, кроме себя. Даже читая чужие мысли, человек ни на йоту не способен сократить расстояние, разделяющее два разных сердца, ведь интерпретировать он их все равно будет по-своему. В лицах многочисленных героев вы плодите лишь собственные сущности. Это как размножение личности. Я был бы другим и жил по-другому, если бы не ты.
    — Значит, теперь у тебя будет шанс начать жить так, как хочешь ты сам, вне моих записных книжек.
    — Да, и я счастлив. Но Полина! Неужели тебе все еще хочется попасть в этот «дивный новый мир» ? Где никто ничего не хочет, не ждет и ни о чем не жалеет? Это же скука смертная! Не надоест?
    — В жизни есть две вещи, которые никогда не надоедят: эйфория и запах осенних листьев.
    — Все те же Эрос и Танатос.
    — И романы о любви и смерти… Замкнутый круг. Пойдем со мной?
    — Нет. Ты можешь самоуверенно нести любой бред, но я знаю: ни запаха осенних листьев, ни эйфории там уже не останется. Деревья все вырубят, потому что вместо парков будут стоять дома, но даже из домов их никто не выпустит — просто некуда выходить. А эйфория? Это же элементарный инстинкт продолжения рода. Бессмертным не нужны дети. Они перестанут любить. Ты фильм «Фонтан» Даррена Аронофски видела? Травой они все станут рано или поздно. А я предпочитаю вернуться домой на Волгу. Найду Сергея и буду с ним ездить на рыбалку. У нас с ним теперь есть, о ком жалеть вместе. Боль утраты любимого человека объединяет.
    — А что в конце пути?
    — Сможешь устроить кремацию? Буду летать над Волгой и смотреть, как солнце в воде разбивается на тысячи маленьких звездочек.
    — Да, смогу. Мне давно пора тебя отпустить.
    — Тогда прощаемся? Только расплатись сначала с «Джаз-кафе», ладно?
    — Расплачусь. У меня есть деньги. Продам квартиру, доставшуюся мне в наследство от бабушки, в моем маленьком городе. Вам хватит и мне на криозаморозку. И еще даже останется.
    — А оставшиеся деньги опять просрешь на наркоту?
    — Нет, потрачу на путешествия. Раньше я много ездила по миру, думаю, стоит возобновить традицию. Хочется вернуться в реальность и выйти, наконец, из дома.
    — А! Чуть не забыл! — хлопнул себя по лбу Руслан. — Тут тебе такая огромная посылка пришла, сейчас притащу.
   
   
    Внутри ящика были книги. Пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… Все они имели заглавие «Белый город». Собирательный образ мира, сотканный нашей мечтой…
    Трудно описать отчаяние Роберта Скотта, после стольких лишений в пути обнаружившего чужой флаг на Южном полюсе! А если таких флагов уже сотня?
    — А вот тебе и реальные доказательства! Белый город придумала не ты, он существовал до тебя и будет существовать после. Потому что все наши мысли — уже чужие, их уже кто-то думал до нас. И даже эту мысль я вычитал у Гете. Все, конечная остановка! Нулевой километр! Вы все разлагаетесь и гниете изнутри. Не ты одна, — только и смог сказать ей Руслан в утешение.
    — Да, литература истощения… Я уже знаю слова своей эпитафии: бородатый анекдот про лошадь.
    — Анекдот?
    — На ипподроме старая больная лошадь говорит мужику: «Ставь на меня, я точно знаю, что первая прибегу». Он ей почему-то верит, ставит на нее все свои сбережения. Лошадь к финишу приходит последней. «Ну, что же ты?!» — возмущается мужик. «Не смогла я», — отвечает лошадь…
    На дне ящика под книгами Полина обнаружила конверт с письмом:
    «Вы приглашены на конкурс писателей всех времен и народов в Белый Город. В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом». Далее сообщалось о расписании мастер-классов для начинающих писателей и культурной программе.
    Рекламный проспект греческого острова Санторини сиял глянцем ярких красочных фотографий: белые от снега вершины гор; белые облака, спящие на них; улицы, вымощенные белым камнем; стены домов, побелевшие от солнца, дождя и ветра...
    И билет на самолет: «Москва — Санторини». В один конец.
    — Но как они меня нашли? — вдруг осенило Полину.
    — Элементарно, Ватсон. Из сети. Они разослали это всем, кто пишет банальности на вечные темы. И за «восхождение на литературную вершину» собираются содрать с вас, наивных, кучу денег. Билет ведь в один конец?
    — Да, — кивнула она, еще раз внимательно взглянув на даты, цифры и названия городов в билете.
    — Значит, на месте за каждый семинар на тему «как и что нужно писать о душистом горошке» будешь доплачивать. И за авиабилеты — тоже. Так что денежки твои быстро закончатся.
    Руслан перестал ее ненавидеть еще вчера на вечеринке, как только почувствовал первое дыхание свободы от записных книжек. Но и жалеть Полину ему тоже не хотелось: сильных никто и никогда не жалеет. Они сами должны выкарабкиваться из ям, в которые себя сталкивают. Это еще один закон бытия.
    — Но я все-таки полечу! — наконец, решилась Полина.
    Ничего другого от нее Руслан и не ждал. Осталось лишь помахать рукой вслед на прощание.
   
   
     ****
   
   
    «Помнишь, как мы стояли посреди улицы в Белом городе? — прочел Влад на последней странице Полининой распечатки. — И как застывал воздух в проемах домов? Мы ели мороженое, и оно текло по рукам вниз расплавленными сладкими каплями вечности? А наш Half liter Rosa, а потом еще half and half? И тот ветреный день, когда мы не попали на пляж? Мы занимались любовью у бассейна, а потом в номере отеля. Целый день мы пили розовое вино. К вечеру ты уснул. Догорал тревожно бардовый закат, похожий на картину «Крик» Мунка. Я оставила тебе записку на подушке: «Просыпайся, будем ужинать!» и пошла на пляж. Солнце уже село за горизонт. Вода цвета пепла из роз словно дымилась. Заплыв далеко за гору (я всегда с ней соревновалась: кто окажется дальше в море), я увидела шесть треугольников над волнами. Но в Средиземном море нет акул! Они приближались. Я оглянулась на берег и увидела тебя: ты что-то кричал мне и махал руками. Я больше не смотрела на треугольники. Я плыла к берегу. Когда ты подал мне полотенце на пляже, я сказала тебе, что если поверить в то, что акул нет, они исчезнут. Ведь реальность существует только у нас в голове. Помни об этом».
     — Я видел тебя на площади Белого города, значит, смогу отыскать, — Влад подключился к эмоциональному калейдоскопу.
    «Ее нет среди живущих», — ответил он.
    — Полина! Ты так хотела быть избранной, но они тебя даже не разморозили. Не дотянула до нормы допустимого интеллекта!
    «Ее нет среди спящих», — возразил калейдоскоп.
    — Ты умерла? Значит, мне остается самоубийство? Но если жизнь после смерти все-таки есть, то я не смогу ей воспользоваться. При подключении к калейдоскопу программа вычислит и вычистит нежелательные мысли о самоубийстве мгновенно. Они меня никогда не отпустят… Чем же Я заслужил бессмертие? Говори уже, наконец, ты, беспощадный сверхчеловеческий разум!
    Сто лет стерло с экрана, как воду смахивает сухой пар со стекол, когда ледяной дождь не прекращается ни на минуту за окнами.
    В 2020 году ему было холодно и одиноко. Жизнь прошла, остались только книги, да и то лишь те, что уцелели после ледяных дождей, остальные сгорели. Он уже почти заглянул в глаза своей смерти: врачи несколько раз спасали его от инфаркта, и выходить из дома, тем более путешествовать ему запретили. Но он так мечтал еще раз увидеть улыбку Джоконды, побродить по Лувру! В то время он был смотрителем Музея Минувшего и жил в маленькой комнате при нем же. Как странно, что его рука так ни разу и не коснулась руки Полины над бронзовой статуэткой Евы! Как странно, что Полина лишь мысленно красила стены своей квартиры в черный цвет, а он жил в пустоте черного квадрата долгие годы, но так ни разу и не вспомнил, не сравнил. А ведь это и было предчувствием, внутренним смирением с неизбежностью конца. Говорят, Винсент Ван Гог перед смертью повсюду видел черный квадрат… Последний художник.
    А он? Последний не слепой зритель… Все, что он в то время мог себе позволить, — это путешествовать виртуально по галереям мира, ловя стремительные и неуловимые мазки кисти Сезанна, застывая перед величием и непостижимостью мраморных скульптур Родена, улыбаясь Джоконде, вздрагивая от волнующей непристойности «Завтрака с обнаженной». Последние несколько лет жизни он потратил на создание виртуальной базы ВСЕХ шедевров, созданных человечеством. Он назвал ее Виртуальная Галерея. Любой мог спуститься на несколько метров под землю по лестнице вниз из Музея Минувшего и заказать любую выставку картин, прочтение книги, концерт почившего гения… И тут же стены — видео-инсталляции начинали оживать: картины выглядели, как подлинные полотна мастеров, книга читалась вслух и сопровождалась декорациями в стиле быта главных героев, великий Паганини брал в руки скрипку… Галерея также абсолютно бесплатно транслировалось в Интернет, и любой желающий мог подключиться и получить в дождливый день немного солнца… Неужели они усовершенствовали ЕГО идею?!
    — Да, Галерея стала прототипом эмоционального калейдоскопа, — был результат поиска. — Уменьшенная копия. В этой маленькой Галерее впервые была предложена идея, как сделать сеть не просто хранилищем информации, но и заставить откликаться на мысли и чувства человека, сделать ее визуальной, подарить ей запах, вкус, тактильные ощущения. Эффект присутствия. Живая связь поколений.
    — Я чувствовал что-то странно близкое, родное в Музее, но не мог вспомнить, что именно… Галерея! Поэтому меня туда так тянуло! Разрушенное полуподвальное помещение с покосившимися от времени колоннами. Там столетье назад я понял, как Моне писал знаменитый розово-пепельный лондонский туман: по выворотке, сначала писал силуэты, а потом покрывал их новым полупрозрачным слоем кармина. И почему Рембрандт так понятно объясняет неверие Фомы: хочется дотронуться до картины, вложить персты… Боже! Я создал иную реальность, чтобы разрушить то, что любил!
    Эмоциональный калейдоскоп, чутко прислушиваясь к его мыслям и желаниям, высветил дату 20.02.2002, когда Полина приехала в Москву и начала писать свою книгу. И сегодняшнее число: 21.12.2112. День Х: Возвращение. Цифры, бегущие назад к рейсу в Белый город столетней с лишним давности.
    Влад увидел ряды кресел и маленькие окошки иллюминаторов самолета. Странное чувство сидеть в полете: сейчас, в новом веке, все летают лежа внутри капсулы — на сверхскоростях слишком высокие перегрузки. Резкие порывы ветра в салоне самолета… Тоже странно. Замигал свет. Сильно тряхнуло. Чей-то футбольный мяч запрыгал вперед по проходу меж кресел…
    Вспышка. Раз, два, три… Темнота.
    — Полина! Ты опять все придумала! Не было никакого заката!
   
   
    ****
   
   
    Футбольный мяч пролетел через зал кафе и, ударившись о стену, отскочил, закатившись под угловой столик на двоих у барной стойки.
    — Мачик! — громко и весело засмеялся рядом с Полиной кареглазый мальчишка.
    — Я знаю, что ты мальчик. Мяч твой? — вытаскивая мяч из-под стола, спросила его Полина.
    — Мач мой, — он протянул руки за мячом, и в глазах игриво вспыхнули два маленьких солнышка.
    Полина провожала его взглядом, пока тот в припрыжку догонял маму с папой. Папа бережно застегнул в новенькую спортивную сумку только что собравший пыль со всего аэропорта мяч. Они взяли мальчишку за руки с двух сторон и направились к стойке паспортного контроля.
    «Наверно, мы полетим одним рейсом», — подумала Полина.
    «It’s getting dark, too dark to see… Feel I’m knocking on heaven’s door», — кто-то включил радио в кафе в зале ожидания.
    На табло зеленым загорелась надпись: «MOSCOW — SANTORINI: BOARDING»
    — Пойдемте, Полина, уже объявили посадку на наш рейс.
    — Подождите, вы не все рассказали. Что стало с тем самолетом?
    «Knock... knock... knocking on heaven’s door…», — хрипло ответил Аксель.
    — Что с самолетом???!!!!!!!
    — Самолет, летящий в Белый город, потерпел крушение где-то над Средиземноморьем. Никаких следов. Все пассажиры пропали без вести. Да простится им все за смелость их душ.
    Никто не бежит так быстро, как человек, который пытается вернуть свое время. Ставьте всегда на него. Полина догнала семью уже у стойки регистрации.
    — Стойте! Я понимаю, что сейчас все это прозвучит как бред сумасшедшей. Но… В общем, самолет не долетит до Санторини. Он потерпит крушение. Сдайте билеты!
    — Откуда у вас такая информация, вы — представитель авиакомпании? — удивленно улыбнулась мама мальчика, и Полина заметила, что глаза у нее точь-в-точь, как у мальчишки: два золотисто-карих солнышка….
    — Нет. И у меня нет никаких доказательств. Вам придется поверить мне на слово.
    — Но мы уже неделю пытаемся улететь. Мы живем на Санторини, приехали проведать родственников жены, а тут такое с обратными билетами творится, не достать! Бабушка уже нас заждалась, — как мягко и растянуто он произносит слова с ударением на «а». Сколько времени ему потребовалось, чтобы выучить русский?
    Смешанный брак. Он — грек, она — русская. У мальчишки мамины глаза и папино произношение слов с ударением на «а».
    — Папа, эта тетя достала мне мач! Она говорит правду! — громко и уверенно, совсем как взрослый, заявил им снизу мальчишка.
    — Но сынок, папа прав, билеты трудно достать. Надо лететь, — смущенно возразила ему мама.
    — Я боюсь, — вдруг сказал он.
    Отец встревожено обвел взглядом туристов, подтягивающихся на посадку, потом снова посмотрел на Полину. Немой вопрос. Неужели все они тоже не долетят?
    — Я не знаю, что будет, правда, не знаю, — тихо одними губами произнесла Полина.
    Среди толпы туристов мелькнул белый плащ, потом еще один и еще… Хранители встали в ряд, наблюдая издали за происходящим.
    — Давайте останемся здесь, — уже захныкал мальчишка.
    — Дорогой, мы можем улететь в пятницу, — после затянувшейся тревожной паузы сказала мама мальчишки. — А пока поживем у моей мамы. Подумай, осталось всего три дня. А билеты сдадим, мы еще успеваем. Мы же договорились слушать друг друга. Мы — семья, одно целое, если один из нас не хочет лететь, то остальные должны уважать его мнение.
    — Да, семейный совет. Хорошо, мы полетим следующим рейсом, — повернулся отец к Полине. — Мы верим вам. Если кто-то один из нас верит, то мы все верим. Но как быть с ними?
    Он снова оглянулся на очередь у стойки регистрации.
    Белые плащи позади них растворились в ярком свете. Пустоту заполнили новые лица, торопящиеся на посадку.
    «Без нас самолет долетит, наверно», — подумала Полина, но не смогла произнести ни слова, ведь тогда историю придется рассказывать с самого начала.
    Она смотрела, как они трое медленно шли по залу ожидания к выходу из аэропорта. Они никогда не отшумят…
    Подумать только: слепая вера! Если один из них верит, то верят все, потому что одно целое. Если они разобьются на части, то это и будет ложь. «Антитеза любви не ненависть и не равнодушие. А ложь», — вспомнился ей Довлатов. Верить нужно ДРУГ ДРУГУ, а не придуманным кем-то богам, ведь единственный Бог во Вселенной — это любовь, ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ любовь.
    Да здравствует хеппи-енд! Почему люди плачут над счастливым концом истории только в кино? Потому что это и есть катарсис? Или потому что в жизни он вызывает лишь циничный смех или презрительную усмешку недоверия?
    — Я тоже никуда не лечу! — объявила она, вернувшись за столик.
    — Перестаньте, Полина! Неужели вам страшно?
    — Нет. Но я остаюсь. Полечу следующим рейсом. Я поняла, что зря потратила жизнь. Мне нужно вернуться домой, вернуть свое время. Наконец-то сделаю уборку, посажу дерево, рожу ребенка…
    — Но тебе некуда возвращаться. Ты все потеряла. Все позади. Время идет по прямой только вперед и не может замыкаться в круг.
    — Тогда буду пить коньяк здесь, в аэропорту, пока деньги не кончатся. И… Да! Мне страшно.
    — Перестаньте дрожать! Что будет с вами, когда деньги и коньяк все-таки кончатся? Неужели не хочется увидеть Белый город вживую? Узнать, что ждет за последней строкой?
    — За последней строкой ничего не ждет. Пустота. И коньяк, и Белый город — всего лишь иллюзия. Весь мир — иллюзия.
    — Если иллюзия, то чья?
    — Не моя, и не ваша.
    — Но финал всегда открыт…
    — Влад? Я думала, ты старше.
    — Нас ремонтируют, но я выбрал иной путь. Мне помог твой двойной палиндром — цифры, бегущие назад. 2002 — 2112. Эмоциональный калейдоскоп — опыт и эмоции всех предыдущих столетий. Значит, это и есть Дверь в лето. Единая территория мыслей, чувств, ощущений… — память всего человечества. Мы оба соединили четыре точки тремя линиями и вышли за пределы листа. Теперь никто и ничто не сможет повлиять на нашу судьбу, потому что нас уже нет среди них. Помнишь, ты писала о преломленной реальности, как о территории мечты? Она создана МНОЙ. Человеческая душа — это память, сплетение душ — сплетение воспоминаний. И, кстати, ты забыла еще одну строчку из своего любимого романа «Бессмертие».
    — Какую?
    — «Нет ничего более морального, чем быть бесполезным». Мы придумаем свои Законы Вселенной, построим свой Белый город, у нас будет свой розовый сад вокруг дома, камин в гостиной и фонтан с водой из летних грез в спальне. Мы сами выберем то, что нам нужно. Мы будем просто жить. Пойдем?
   
    -----
   
    1 «Каннские Медиа-Львы» — Международный фестиваль рекламы и медиа.
    2 Нейро-лингвистическое программирование — основывается на идее того, что сознание, тело и язык индивидуума формируют картину его мировосприятия, и это восприятие, а, следовательно, и поведение можно изменить с помощью различных техник.
   
    3 Воланд. (М. Булгаков)
    4 «Общество мечты» — книга известного скандинавского ученого экономиста и футуролога Рольфа Йенсена (экономические стратегии развития, ориентированные на эмоциональное воздействие на человека)
    5 Романтически настроенный герой кинофильма «Асса» С. Соловьева
    6 «Общество мечты». Рольф Йенсен
    7 «Красная шапочка» — стриптиз-клуб а-ля «Golden girls», только мужской, в Москве.
    8 Песня Фредди Меркури (Queen)
    9 Техника «хромакей»: актеров снимают в студии, стены и пол которой затянуты зеленой (реже голубой тканью), затем при монтаже зеленый фон удаляется, вместо него подставляют заранее отснятую или созданную в 3D графике панораму места событий фильма. Мастерство заключается в том, чтобы идеально совместить фон панорамы событий и действующих как бы внутри него актеров.
    10 Имеется в виду «Дом на усталость» (примечания автора)
    11 Молодежное движение, музыкальный жанр, субкультура, тексты песен и облик представителей часто воспевают смерть и самоубийство
    12 В наши дни эта методика используется в крупномасштабных проектах зомбирования, например, военных (локальные военные конфликты — в качестве психотронного оружия, волны которого легко проникают сквозь бетон и броню) и политических (наиболее близкие и известные по многочисленным публикациям примеры связаны с предвыборной акцией "Голосуй, или проиграешь! "). И.Н. Мелихов «Скрытый гипноз. Практическое руководство».
   
    13 Данко — герой третьей части рассказа М. Горького «Старуха Изергиль», пожертвовавший собой и спасший свой народ с помощью «горящего сердца».
   
    14 Л.Н. Толстой «Анна Каренина»
    15 Подробнее в документальном фильме «Дух времени» (нем. Zeitgeist, the Movie) — документальный фильм Питера Джозефа. Религиозные мифы рассматриваются с точки зрения расположения созвездий — знаков зодиака, движения Солнца по небосклону, приводятся доказательства сходства с языческим поклонением Солнцу, как дарующему жизнь всему на Земле.
    16 Андрей Кончаловский. «Низкие истины. Семь лет спустя» (книга воспоминаний)
    17 Первые наброски сюжета "Чумы" и выход законченной книги в свет разделяют почти десять лет: отдельные персонажи, которых мы обнаруживаем в повести, появляются в записных книжках Камю еще в 1938, книга увидела свет в 1947 году.
    18 «Итоги». Земфира. Альбом «Вендетта»
    19 «Некоторые женятся». Борис Гребенщиков
    20 Из рекламы пива «Клинское Ultra»
    21 Илья Кормильцев. Из песни «Утро Полины»
   
    22 Jovich. Вадим Йович
    23 Речь идет о романе «<Настоящая любовь> *.wrt» (издательство «Астрель-Спб», статья для CNews 2007)
    24 Идея об управлении машиной одной лишь силой мысли зародилась в середине ХХ века, когда для изучения деятельности мозга стали широко применяться электроэнцефалографы (ЭЭГ). Американская компания Cyberkinetics в 2005 года успешно завершила многолетние испытания чипов-имплантатов BrainGate («Ворота в мозг»), призванных облегчить жизнь парализованным пациентам. Двумя годами раньше (2003) исследователи из шведского Интерактивного института представили вниманию публики игру Mindball, или «Мозгобол», в которую можно играть с помощью мысленных команд. (Журнал «Популярная механика»)
    25 Эмоция — психическое отражение актуального состояния потребностей. Субъективная реакция.
   
    26 Усовершенствованная версия сверхскоростных поездов (изобретена в будущем, примерно в 2050х годах)
    27 Стишок «В маленькой комнате с окнами в небо» (примечания автора)
    28 “Все что не убивает, делает нас сильнее” Ф. Ницше
    29 Последние годы жизни Александра Кайдановского (Сталкер) в документальном фильме "Неприкасаемый" (режиссер Владислав Мирзоян)
    30 «Молодость», альбом 8. Мумий Тролль
    31 Пауло Коэльо «Дневник Мага»
    32 Из кинофильма «Москва слезам не верит»
    33 Основана на действии монотонного раздражителя — капель воды, равномерно падавших на предварительно выбритую макушку жертвы, голова которой фиксировалась в неподвижном положении, чтобы капли попадали в одно и то же место. Если пытка продолжалась достаточно долго, узник медленно сходил с ума и даже умирал.
    34 Повесть «Небеса открываются» (опубликована в журнале «Новая литература», «Снежный ком»)
    35 Главная роль в кинофильме «Матрица»
    36 Автор верлибра свободен во всем, если не считать необходимости создавать хорошие стихи.
    (Томас Стернз Элиот)
    37 Форматы графических и видео файлов
    38 Картина Казимира Малевича
    39 «Каждое поколение хочет быть последним» — Чак Паланик
    40 Жан Поль Сартр
    41 Повести «Вертикаль» и «Дом на усталость» (примечание автора)
    42 Перефраз от «Бытие определяет сознание»
    43 Заповедь «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего» — несет несколько иной смысл.
    44 Имеется в виду созвездие крест (место заката в самый короткий день), Пасха (весна оживает природа, день побеждает ночь (свет — тьму). Эра Христа — Эра Рыб, следующей будет Эра Водолея. Подробнее в 1й части «Религия» документального фильма «Дух времени».
    45 Ксиракс. Станислав Лем. «Осмотр на месте».
    46 Эрих Мария Ремарк «Возлюби ближнего своего»
    47 Повесть «Копия души» (опубликована в журналах «Новая литература», «Снежный ком»)
    48 «The Beatles». «Penny Lane»
    49 Лев Толстой
    50 Петр I в 1715 году ввел обычай обесчещивания дворян на эшафоте: над головой приговоренного ломали шпагу — знак дворянского достоинства.
    51 Уильям Берроуз «Завтрак обнаженных». Имеется в виду трюк героя романа с «Вильгельмом Теллем» и убийством жены.
    52 «скорбный путь» с латыни
    53 Опубликовано в журнале «Новая литература», «Снежный ком» (примечание автора)
    54 «Что делать?» Н.Г. Чернышевский
    55 Чак Паланик
    56 Иван Фёдорович Крузенштерн — русский мореплаватель, адмирал, под его началом прошла первая русская кругосветная экспедиция, которая внесла значительный вклад в географическую науку, стерев с карты ряд несуществующих островов и уточнив положение существующих Атлантического и Тихого океанов. Крузенштерн впервые нанес на карту около тысячи км восточного, северного и северо-западного берега острова Сахалин
   
    57 Земфира «Бесконечность»
    58 Сергей Довлатов «Записные книжки. Соло на IBM»
    59 «венец творения», «итог жизни» — перевод с латыни
    60 Роман «Чума». Альбер Камю. Первые наброски сюжета "Чумы" и выход законченной книги в свет разделяют почти десять лет: отдельные персонажи, которых мы обнаруживаем в повести, появляются в записных книжках Камю еще в 1938, книга увидела свет 1947 году.
    61 Джордж Оруэлл. «1984»
    62 Сизиф — в древнегреческой мифологии строитель и царь Коринфа, после смерти (в Аиде) приговорённый богами вкатывать на гору тяжёлый камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывался вниз.
    63 Н. Бердяев. «Смысл Творчества. Опыт оправдания человека» (природа человека — образ и подобие Творца, т.е. творческая природа)
    64 Крионика — бесконечно долгое хранение «живых» тел в анабиозе при температуре жидкого гелия. (несколько градусов выше абсолютного нуля).
    65 Температура жидкого азота (-196 C), гелия (-272,1°C). Чем ниже градус, тем лучше сохраняется тело (замедление сменяется на полную остановку процессов разложения)
    66 Евгеника (от греч. ??????? — «хорошего рода», «породистый»). Основные принципы евгеники были сформулированы английским психологом Фрэнсисом Гальтоном в конце 1883 года. Он предложил изучать явления, которые могут улучшить наследственные качества будущих поколений (одаренность, умственные способности, здоровье).
    67 Согласно теории путешествий во времени Ричарда Гота — может, но при замкнутом круге образуется черная дыра, из которой нет выхода.
   
    68 Кондратьев Н.Д. «Большие циклы конъюнктуры»:
    Путем эконометрического анализа развития хозяйств четырех наиболее развитых стран мира Кондратьеву удалось определить два полных и один неполный большие циклы конъюнктуры длиной 48-60 (в среднем 54-55) лет. Каждый из этих циклов состоял из повышательной и понижательной волны.
    На повышательной волне каждого цикла происходит активизация политической деятельности в жизни общества (перевороты, революции, войны). Заканчивается же вторая половина цикла на понижательной волне расцветом культуры и духовным подъемом народа, которые снова деградируют в начале следующего цикла.
    1914 — Первая мировая, 1939 — Вторая мировая… Первые крупные теракты 1995-1996 (взрыв в Оклахома Сити, Всемирный торговый центр в Нью-Йорке)
    На рубеже XX-XXI веков мир находится в тяжелом, глобальном кризисе, потенциальную возможность новой мировой войны нельзя недооценивать. По мнению американского политолога Самуэля Хантингтона, будущая война может разгореться из-за конфликта между западной цивилизацией и исламскими фундаменталистами. Несмотря на ужасы предшествующих войн, в Корее, Вьетнаме и Афганистане были развязаны новые войны. Во многих регионах мира войны продолжаются и сегодня. По последним данным ВОЗ жертвами войн с 1955 по 2003 годы стали 5,4 миллиона человек.
    69 В 1920 году в Москве в Институте экспериментальной биологии, возглавляемом Н.К. Кольцовым,
    был открыт отдел евгеники и организовано Русское евгеническое общество. Деятельность была направлена, главным образом, на получение сведений о наследственности человека путем собирания родословных выдающихся писателей, артистов, ученых. Предполагалось, что изучение их предков и потомков позволит пролить свет на наследственную передачу способностей и талантов.
    70 «Детородный процесс занимает 389 000 минут, из них удовольствие составляют лишь первые пять-семь-восемь минут зачатия, пусть даже десять, остальные 388 990 — сплошные заботы, а в конце — страдания». Станислав Лем. «Осмотр на месте».
    71 Глицерин предохраняет клетки от разрушений кристаллами льда, у большинства насекомых, способных к анабиозу, в теле также был обнаружен глицерин.
    72 От смеси слов: депрессия, импрессионизм. Художники-авторы стиля: Роман Лисютин, Денис Дрожжин
    73 Джордж Оруэлл. «1984»
    74 Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»
    75 Brainstorm. «French cartoon»
    76 Джим Мориссон. The Doors. Alabama Song. «…For if we don’t find, The next little girl I tell you we must die, I tell you we must die…»
    77 Примечание автора
    78 Brainstorm. «French cartoon»
    79 Джим Мориссон. The Doors. Touch me
    80 Евангелие от Матфея: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними.». Также сформулировано в Торе и «Беседах и рассуждениях» Конфуция, философии Сократа, Платона, Аристотеля, Сенеки.
    81 Например, «Индиана Джонс и последний Крестовый поход» Стивена Спилберга
    82 Акаба — единственный морской курорт Иордании в 133 км. от Петры.
    83 История основана на реальных событиях
    84 «Вендетта». «Самолет»
    85 М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
    86 Главные творения Франца Кафки «Америка» (1911-1916), «Процесс» (1914-1918) и «Замок» (1921-1922) остались в разной степени незавершенными и увидели свет уже после смерти автора, благодаря его другу Максу Броду и вопреки воле самого писателя: Кафка недвусмысленно завещал уничтожить все им написанное.
    87 «Если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить свое сердце…» «Маленький принц». Антуан де Сент-Экзюпери.
    88 «Метаморфозы» (история о Пираме и Тисбе). Овидий — римский поэт Publius Ovidius Naso; 43 год до н.э. — 17 год н.э.
    89 Юта. «На Краю»
    90 Фильм Андрея Тарковского «Сталкер» по повести братьев Стругацких «Пикник на обочине».
    91 Джим Моррисон (англ. Jim Morrison, полное имя Джеймс Дуглас Моррисон англ. James Douglas Morrison; 8 декабря 1943- 3 июля 1971) — американский певец, поэт, вокалист и лидер группы The Doors.
    92 Станислав Лем. «Осмотр на месте» (имеется в виду жизнь трупов)
    93 Freddie Mercury “Who wants to live forever”
    94 Жан Поль Сартр — о писателе.
    95 В. Кандинский. «О Великой Утопии».
   
    96 Олдос Хаксли «О, Дивный новый мир!» (антиутопия)
    97 Роберт Скотт со своей экспедицией независимо от первооткрывателя Южного полюса Руальда Амундсена (14 декабря 1911 года), но практически одновременно с ним отправился к цели. Их с самого начала преследовал злой рок. Мотосани вышли из строя, а маньчжурских пони, которых Скотт предпочёл собакам, пришлось застрелить: они не выдерживали холода и перегрузок. Тяжёлые сани через расселины в ледяных глетчерах люди тащили на себе. Полумёртвые от усталости, англичане достигли цели на месяц позже своих соперников, 18 января 1912 года. Из дневника Скотта: «Норвежцы нас опередили — Амундсен оказался первым у полюса! Чудовищное разочарование! Все муки, все тяготы — ради чего? Я с ужасом думаю об обратной дороге…»
    98 «Всякая разумная мысль уже приходила кому-нибудь в голову, нужно только постараться еще раз к ней прийти». Иоганн Вольфганг фон Гете
    99 Постмодернизм — это художественная практика, сосущая соки из культуры прошлого, литература истощения. (Джон Барт, американский писатель-постмодернист, один из основоположников «школы чёрного юмора»)
    100 Греческое розовое вино, подается в пол-литровом кувшине.
    101 Эдвард Мунк — известный норвежский художник экспрессионист. Годы жизни 1863-1944
    102 Имеется в виду картина Эдуарда Мане «Завтрак на траве»
    103 Великий импрессионист Клод Моне оставил достоверные изображения знаменитого лондонского тумана, окутывавшего британскую столицу на рубеже XIX-XX веков. К такому выводу пришли английские ученые, исследовавшие известную серию полотен мастера, на которых запечатлены здания парламента.
    104 «Knockin’ on Heaven’s Door» Guns N’ Roses (солист и лидер группы Axel Rose)
    105 Слова Художника: Мы свое уже отшумели. (примечание автора)
    106 Сергей Довлатов «Записные книжки. Соло на IBM»
    107 «Бог есть любовь» Евангелие от Иоанна.
    108 Роберт Хайнлайн «Дверь в лето» (история о перемещениях во времени)
    109 «Бессмертие». Милан Кундера.

 

Дуэль

249 руб.
Купить



комментарии | средняя оценка: 6.00


новости | редакторы | авторы | форум | кино | добавить текст | правила | реклама | RSS

26.03.2024
Итальянского певца Pupo не пустят на фестиваль Бельгии из-за концерта в РФ
На сцене Государственного Кремлевского дворца 15 марта состоялся концерт «Большой бенефис Pupo. В кругу друзей» с участием известных российских артистов.
26.03.2024
Русский Прут. Красную армию не остановил даже «майор Половодье»
Гитлеровские войска от русских прикрывали не только грязь и бездорожье, но и шесть (!) рек — Горный Тикеч, Южный Буг, Днестр, Реут, Прут, Сирет. В течение месяца эти реки были одна за другой форсированы частями 2-го Украинского фронта.
25.03.2024
Кастинг на фильм про Жириновского возобновят из-за ареста Кологривого
Андрей Ковалев уточнил, что съемки фильма затормозились и скоро будет объявлен новый кастинг.